Однако в «Охоте на волков» героя выгнали из логова отнюдь не по семейным обстоятельствам, а потому, что от него решила избавиться власть. И такая же ситуация возникнет в «Расстреле горного эха»: «Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье» (для сравнения — в «Песне мыши» героиня жила в уютной норе).
А смертоносная конница из «Расстрела горного эха» (громкий топот и храп) будет упомянута и в черновиках «Баллады о ненависти»: «Косые, недобрые взгляды, / Ловя на себе в деревнях, / Повсюду скакали отряды / На сытых, тяжелых конях» /5; 316/. И цель у нее та же самая — уничтожить всё живое: «Коварство и злобу несли на мечах, / Чтоб жесткий порядок в стране навести». Подобные образы встречаются также в «Песне о вещем Олеге» и в черновиках «Разбойничьей»: «И долго дружина топтала волхвов / Своими гнедыми конями» /2; 17/, «Как из лютой волости / Налетела конница / Как гусей она секла / Тонкой хворостинкой!..» /5; 361/. В первом случае упоминаются отряды, во втором — дружина, а в третьем — конница; отряды усмиряли людей, дружина топтала волхвов, а конница секла гусей, что одно и то же.
Известно несколько исполнений «Расстрела горного эха», где строка «Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп»[1711] имела вид: «.. .злобный топот и храп»[1712] [1713]. Поэтому и в «Балладе о ненависти» всадники «коварство и злобу несли на мечах», а губерния, из которой «налетела конница» в «Разбойничьей», названа злой: «Как во смутной волости / Лютой, злой губернии…». Да и управляет этой «губернией» такой же злодей: «Злобный король в этой стране / Повелевал» («В лабиринте», 1972), «Злой дирижер страной повелевал» («Он вышел — зал взбесился», 1972; АР-12-56).
Между тем в рукописи «Расстрела горного эха» по сравнению с основной редакцией встречается более оптимистичная концовка: «Но снова вчера мы услышали крик человека, / Который им в тыл на запретные кручи проник. / Должно быть, воскресло убитое горное эхо / И снова до нас донесло человеческий крик» (АР-12-160).
Во-первых, следует заметить, что «проникновение в тыл» является одной из отличительных черт лирического героя Высоцкого: «Я туда проникнут с тыла» («Сказочная история»), «Прошли по тылам мы» («Черные бушлаты»), «Я говорю как мхатовский лазутчик, / Заброшенный в Таганку — в тыл врага» («Олегу Ефремову»), «На меня косятся. / К выходу броситься / И укрыться где-нибудь в тылу?» («Таможенный досмотр»; черновик — АР-4-217), «В самом ихнем тылу, / Под какой-то дырой / Мы лежали в пылу / Да над самой горой…» («У Доски, где почетные граждане…»). А «над самом горой» будет жить лирический герой и в «Расстреле горного эха»: «На кручах таких, на какие никто не пронию/9
Во-вторых, строка «Который им в тыл на запретные кручи проник» имеет еще один — более откровенный — вариант: «Какой-то чудак на запретные кручи проник». И если вспомнить, что в таком же образе автор уже выводил себя в недавно написанном стихотворении «Жил-был один чудак…» (1973), то подтекст станет еще очевиднее.
Кроме того, мотив воскрешения: «.Должно быть, воскресло убитое горное эхо», — встречается еще как минимум в трех произведениях, объединенных личностным подтекстом: «Мы лучше верной смертью оживем!» («Приговоренные к жизни»), «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» («Гербарий»), «Восстану я из праха, вновь обыден» («Песня автомобилиста»). Да и в «Песне Билла Сигера» один из авторских двойников — Мак-Кинли — возвращается из ада на Землю («Владыка тьмы / Его отверг, / Но примем мы — / Он человек!»), а в «Райских яблоках» лирический герой возвращается из «рая» (напоминающего ад, поскольку там тоже царит советская власть: «Ангел окает с вышки — отвратно»; АР-17-200): «.. пазуху яблок / Я тебе привезу — ты меня и из рая ждала!». Эта же тема разрабатывается в «Памятнике», где лирический герой следует своему завету о воскрешении из будущего «Гербария» и вырывается из гранита: «И шарахнулись толпы в проулки, / Когда вырвал я ногу со стоном / И осыпались камни с меня. <.. > Прохрипел я: “Похоже, живой!”».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Что же касается отношения поэта к своим мучителям, то оно выражено и в стихотворении «Я бодрствую, но вещий сон мне снится…» (1973): «Организации, инстанции и лица / Мне объявили явную войну». А ближе к концовке автор декларирует: «И песню напишу и не одну, /Ив песне я кого-то прокляну».
Здесь налицо характерный для творчества Высоцкого мотив безликости власти, что подчеркивается неопределенным местоимением «кого-то». Сравним в вышеупомянутом стихотворении «Жил-был один чудак…»: «И он пером скрипел — / То злее, то добрей — / Писал себе и пел / Про всяческих зверей <.. > Но строки те проч-лись / Кому-то поутру[1714] [1715] [1716] — / И, видимо, пришлись / С утра не по нутру. <…> Но для кого-то был чудак / Уже невыездной». А вскоре он станет выездным, поскольку власти разрешат Высоцкому его первую заграничную поездку (между 18 апреля и 24 мая 1973 года5'), и в стихотворении «Ах, дороги узкие…» он скажет: «Так я впервые пересек границу — / И чьи-то там сомнения пресек».
***
Раз уже зашел разговор о мотиве безликости власти, остановимся на нем более подробно.
Зачастую для обозначения самой власти, ее агентов, владений советских чиновников и Советского Союза используются следующие обороты и сочетания слов: кто-то, кое-кто, какой-то, какой-нибудь, чей-то, тот, кто (те, кто), а также: не знаю, не помню, забыл и т. п. Все это обусловлено не только использовавшимся Высоцким методом аллюзий, намеков («непрямого» называния), но также и оценочной характеристикой самой власти как бесформенной, неопределенной, безликой. По словам Марины Влади, «самое страшное здесь — это невозможность увидеть чиновника, от которого часто зависит карьера, личная жизнь, свобода»52
В песне «Ошибка вышла» (1976) лирический герой («пациент») обращается к властям, представленным в образе врачей и подвергающим его пыткам: «Вы — как вас там по именам? — / Вернулись к старым временам, / Но протокол допроса нам / Обязаны давать! <…> Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно: / “А ваша подпись не нужна — / Нам без нее всё ясно”».
В стихотворении «Я прожил целый день в миру / Потустороннем…» (1975) лирический герой рассказывает о своих впечатлениях: «Там этот, с трубкой… Как его? /Забыт — вот память!», — имея в виду Сталина. И точно так же он говорил о своем противнике в «Марафоне» (1971): «Как его? Забыл… Сэм Брук».
В повести «Дельфины и психи» (1968), где действие происходит в океанариуме, олицетворяющем собой Советский Союз, один из дельфинов сообщает профессору-ихтиологу: «Сегодня дежурный по океанариуму, фамилию забыл, во время кормления нас — во-первых, тухлой рыбой, во-вторых, ругал нецензурно» /6; 23/.
В рассказе «Формула разоружения» (1969) главный герой «оглянулся <…> а на дороге двое, руки в карманы. Я еще подумал: где-то я их видел, но сначала как-то смутился, а потом запамятовал, да так и… ну… словом, не спросил» /6; 68/, - и всё это кончилось для него тюрьмой.
В «Пике и черве» (1964) герой попал в проигрышное положение и вынужден был убить своего противника, за что и попал под суд, где пытается оправдаться: «С кем играл — не помню этой стервы».
В «Песне про попутчика» (1965) герой после того, как попутчик напоил его и посадил в тюрьму, рассказывает: «И проснулся я в городе Вологде, / Но — убей меня! — не припомню, где» (то есть в отделении милиции или КГБ), и в итоге ему «пришили дельце / По статье уголовного кодекса. <…> Пятьдесят восьмую дают статью…». Та-ие же обороты используются в «Путешествии в прошлое» (1967): «Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей! / Только помню, что стены — с обоями». В последней песне его связали и подвергли разнообразным издевательствам.
