— Там внизу Эмануэл приехал за тобой.
Черные «классики»
Перевод Н. Малыхиной
— Be-e-epa! Иди играть!
В сумерках голос тянулся, как длинные нити миндального теста, когда его вынимают из кипящей кастрюли и выкладывают на мраморную доску, желтую от сливочного масла, а потом берут масляными пальцами, блестящими, как полированный мрамор. Тягучее тесто истончается, вытягивается на длину руки, белеет… Его шелковистая нить возвращается на место, и вскоре — о боже! — нежная масса застывает, превращаясь в камень. Засахарилось? Тогда моя мать, твердая, как миндальное пирожное, выпрямлялась и глубоко вздыхала. И начинала все сначала. Кипит кастрюля, на мраморной доске подготовлено место, куда в нужную минуту желтые от масла пальцы выложат обжигающую массу, ногти и кончики пальцев покраснеют от работы, которая заставила бы любого из нас вопить от боли… Скорее, скорее, а то тесто засахарится!
Пока еще не засахарилось. Тягучий голос был нежен и тонок, как нити теста. Я хватала с гвоздя ключ от ворот нашего дома, черных ворот, увенчанных большими железными розетками. По дороге я находила кусок угля и подбирала камень, вытянутый и плоский, чтобы не катался. Теперь у меня было все необходимое. Калина уже ждала меня на тротуаре. Была она не черная и не светлая, не красавица и не дурнушка. Казалось, что мелких, неровных зубов слишком много для ее рта. Она старалась прикрыть их, и потому ее короткая верхняя губа вечно морщилась. Я помню ее глаза с большими черными зрачками, неподвижными, как у коров, — внимательными, но в себя не пропускающими.
— Во что будем играть? — спрашивала я.
Вопрос был чисто риторический — ведь если в руках у меня был кусок угля и камень, значит, мы играем в «классики». Она становилась на колени, закидывала косы за спину и принималась чертить на тротуаре. Чертила она быстро и уверенно. Опытной рукой выводила два параллельных ряда квадратов, а затем писала цифры, от одного до десяти, слишком большие для этих «классов», неровных, как ее зубки. К последним клеткам она пририсовывала царственные диадемы «ада» и «рая», а в середине обозначала «чистилище» — тот, кому удавалось дойти до этого места, прыгая на одной ножке и перебрасывая камешек из «класса» в «класс», мог там отдохнуть. Ошибок допускать было нельзя — если камешек или нога попадет на черту, приходилось все начинать сначала. Эта игра была похожа на приготовление миндальных шариков, она требовала терпения, и не только терпения, но и интуиции. Странно, не правда ли? Мне необходима была стойкость победителя. А это значило быть скромной и настойчивой. Ни робость, ни самонадеянность тут ни к чему — самоуверенность отнимает чувство меры, слушать подбадривающие похвалы тоже опасно — теряешь осторожность… И вот пожалуйста! О Калина! Я впала в ярость, рассмеялась и тут же заплакала. Паника охватила меня, я потеряла хладнокровие, не рассчитала, и камешек полетел через все «классы», промчался через «ад» и «рай» — я проиграла. Может, эта игра называется «классики» оттого, что я так же бешусь из-за двоек в классе? Но она же существовала задолго до меня, другие девочки играли с какой-нибудь другой Калиной, сосредоточенной и невозмутимой. Она тоже чертила «классы», потом обхватывала себя руками, становилась в сторонке и спокойно, без жалости и без иронии, поднимала свою губку: «Давай, Вера, начинай!»
Я покорялась. У нас были свои правила этой игры, не такие, как у наших подруг по кварталу. И выигрыши были другие. Только полукружия «ада» и «рая» не менялись, но черти и ангелы не сидели тихо где им положено, они вихрем кружились в самых неожиданных местах. Иногда меня охватывало безразличие. Но вдруг в груди пожаром занималось почти невыносимое возбуждение, глаза горели, руки холодели. Совершенно запыхавшись, добиралась я до «ада» или «рая», что в некотором роде одно и то же. Только «чистилище» давало передышку. «Погоди немного», — просила я. Калина не торопила меня, но мне было известно, что, если я слишком затяну отдых, я потеряю очки, которые она держала в памяти, а память у нее была изумительная.
И еще одна особенность нашей игры: пока я прыгала, она не говорила мне, выигрываю я или проигрываю, и я не знала, что происходит. Я радовалась, огорчалась, гордилась собой, но если бы меня тогда спросили, счастлива ли я, я бы не знала, что ответить. Напрасно я смотрела на Калину, на ее короткую губку, которая не выражала ни одобрения, ни порицания, на ее черные зрачки — с покорностью судьбе ждала она своей очереди. Напрасно мама выглядывала из окна и говорила, чтобы я была поаккуратней, чтобы не испачкала углем передник, чтобы берегла руки — мелкая угольная пыль так и въедается в кожу, под ногти. О мама, разве можно играть так, чтобы руки всегда были чистыми?
У меня были любимые числа, а были и такие, которых я боялась. Кто же мне сказал, что шесть — чертова цифра? Я спросила у Калины, почему так говорят. Она жевала сладкий батат: «Если перевернуть шесть вверх ногами, будет девять». Тогда я поинтересовалась: «А девять — божья цифра?» — но она пожала плечами и равнодушно проговорила: «Давай играй».
Когда включили свет, он сказал: «Давай вставай». В эту минуту я вспомнила Калину.
Мы были в кино, где только что, держась за руки, посмотрели «Хиросима, любовь моя». Я отерла слезы — меня все трогало до слез.
— Что, мне уже и поплакать спокойно нельзя?
Он поцеловал меня в губы.
— По-моему, тебе хочется, чтобы тебя любил японец, вот такой же, как в фильме. Сейчас все женщины хотят, чтобы их любил такой японец.
Я поискала платок в кармане плаща. Наверное, оставила его на кровати, и расческу, и сигареты тоже. Но он был здесь. Я крепко обняла его. Мне хотелось вскочить на стул, взобраться на крышу, взлететь на громоотвод и закричать в лицо буре: я люблю! Я ЛЮБЛЮ! Мы вышли из зала, и я вцепилась в него, он ведет меня — я же сейчас совсем слепая, ничего не вижу, я ослепла! На улице я повисла у него на руке, я не могу идти, нога моя, нога!.. И он почти несет меня. Идет дождь, прохожие не обращают на нас внимания, да и кому какое дело до двух сумасшедших, у которых впереди вечность? Мы оба вечны, мы вечны и одиноки в ночи. В мире. На улице. В грязном теплом кафе. Я посмотрела на руки — ногти чистые.
— Они чистые, когда любишь. — Кто? — не понял он.
Мы сняли плащи. Лицо у меня раскраснелось, оно горело и пылало. Мы сели за столик у стены, другой столик был так близко, что спинки стульев соприкасались и мой стул трясся, когда сосед смеялся или размахивал руками. Ощущение было такое, словно я сижу у него на коленях. Из транзисторного приемника на стойке вырывалась громкая музыка. Кажется, болеро.
Подошел официант, провел по столу еще более грязной, чем клеенка, тряпкой, сгреб в кучу зубочистки и сигаретный пепел. Предыдущие клиенты, видимо, со страстью ковыряли в зубах. И курили беспрерывно — даже от стульев, по-моему, пахло дымом, когда мы сели, прижимаясь под столом коленями друг к другу и сохраняя невозмутимое выражение на лицах. Мы облокотились на стол, от которого исходил какой-то влажный запах. «Это мышами пахнет, да?» — подозрительно спросил он. Я рассмеялась и сказала, что пахнет затхлой мокрой тряпкой. Напротив висело старое, в пятнах, зеркало, оно было разрисовано желтыми буквами — рекламой вермута, я посмотрела на свое лицо, разбитое на блестящие осколки, и прикрылась рукой: я не хотела, чтобы меня видели такой — сверкающей, как разноцветные драгоценности, с безумно бьющимся сердцем, ограненным в Амстердаме, пылающей, как вулканическая лава, сияющей, как звездный луч…
Я люблю тебя. Я люблю тебя, сказала я вслух, пользуясь тем, что болеро достигло апогея, любовник видел, что возлюбленную его уносит лодка, которая может потеряться в волнах безумия, но это не имеет значения — ведь он вечно будет ждать на берегу, продуваемом всеми ветрами, вглядываясь в гребни волн, в их белые лица… О верность!
Между пачками сигарет и жевательной резинки висели брелоки, рубиновые глазки сверкали в глазницах черепов, каждый брелок — маленький белый череп с ничего не выражающими глазами. Мой сосед сзади расхохотался, спинка его стула чиркнула по моему… слишком много здесь этих квадратных столиков. Где, где же это было? Калина, подумала я, обмакнула кончик пальца в вино и спросила, каким номером он пометил бы этот стол. Он наклонился, всматриваясь в клеенку, и засмеялся:
— А номер уже есть, вот погляди!
Я сдуваю сигаретный пепел, упавший мне на грудь. Пепел, пепел. Со страхом смотрю в окно. Из глубины времен возникает Калина — или она и есть само время? Голос ее звучит громче, тянется, как горячее миндальное тесто: «Ве-е-ера!..» Голос столь явствен, что я вскакиваю. Опять все сначала?! Перед глазами наши ворота с розетками, мама, кипящая кастрюля, и сердце замирает от страстного желания… «иди играть!».
