после первых фраз Волмонтович понял: и поездка, и маршрут избраны не случайно. В первую встречу его убеждали словами. Настала очередь дел.
Дорога задумывалась как испытательная. Пан Пупек не без удовольствия сообщил, что год за годом все проекты «чугунки» удавалось класть под сукно — при помощи влиятельных лиц из польской общины Петербурга. Впрочем, особо стараться не пришлось. Против сухопутных пироскафов выступила церковь, видя в них страшный соблазн и поругание устоев. Восстало Министерство финансов — министр Канкрин жаловался на бюджетный дефицит и напоминал о российской зиме, делавшей, по его мнению, невозможной круглогодичную эксплуатацию и без того затратной дороги. Против такого довода не мог возразить даже император, при всей высочайшей любви к новинкам техники. А недавно появился еще один веский аргумент. В Англии, цитадели прогресса, при открытии очередной «чугунки» умудрились задавить не кого-нибудь, а министра, отвечавшего за ее строительство.
Выстроил себе дорогу британец — в рiekło!
Так бы и скучать России, трясясь в громоздких тарантасах, но, к явному неудовольствию пана Пупека, в последний год все стало быстро меняться. Откуда ни возьмись объявился в столице какой‑то Мальцев — то ли инженер, то ли заводчик из невеликих. Ездил он по Европам, вернувшись же, кинулся к государю, принявшись его смущать да искушать западными соблазнами. Все, мол, на Святой Руси плохо: и ружья кирпичом битым чистим, и пушки льем, как при Грозном. Главное же — с дорогами беда. С дураками — ладно, потерпим, а дороги — важнейшее дело! На турка да на Шамиля еще можно солдатским шагом поспеть.
А вдруг приплывут англичане с французами?
Поначалу царь велел отправить искусителя в желтый дом. Однако передумал, стал слушать. Министр Канкрин хотел вмешаться, но двери задом прошиб, ободренный государевым пинком. И вот — дорога. Пусть еще в проекте, на листах бумаги. Слово царево — золото. Сказал — значит, будет «чугунка».
А за нею вторая, третья…
— Что случится через двадцать лет? Какой станет Россия? — завершил рассказ пан со смешной фамилией. — Думайте, князь. Ох, думайте!
Долго думать не дали. После полудня остановились в придорожном трактире, отобедали чем Бог послал; проехали еще версту-другую, свернули в лес…
— Нет, господа. Нет, нет и нет!
2
— Это ваше последнее слово, князь? Или за вас отвечает ваша смелость?
Снова чужой голос — не пойми чей, ниоткуда. Услышав такое, всякий схватится за оружие — или вцепится оскорбителю в горло. Его дважды назвали трусом. Его, «золотого» улана, урожденного шляхтича герба Божаволи!
Волмонтович чуть не расхохотался. Можно и в горло, ага. Большой на этот счет опыт имеется. То‑то удивятся панове заколотники! Впрочем, не успеют. Разве что булькнут напоследок.
Объясниться? Если разум не потеряли, поймут. Но о чем сказать? Обо всех — и поляках, и русских, — кого эти стратеги кладут под топор? Он ведь и сам рискует не только своей жизнью. Случись что, погибнет не только никому не нужный отставной упырь. Пострадает и Андерс Эрстед, и мальчишка Шевалье. Уже за одно это князю, спасенному когда‑то датчанином с большим сердцем, не будет прощения ни здесь, ни в аду…
Но что Пупекам чужая судьба?
— Наши жизни, панове, — прах. Но не прах — Польша, Речь Посполитая.
Не удержался князь, задрал голову к небу. Ты на месте, солнышко?
Ну и славно!
— Что бы вы ни придумали, какую бы штуку ни изобрели, русские в конце концов догадаются. Мы убиваем их царя! Царя, панове! Убийц станут искать сто лет — но отыщут, слово чести, значительно раньше. Не нужно улик — достаточно подозрения. Пятно все равно останется. Кровавое пятно — на Польше! Что тогда? Для нас Николай — тиран, для них — государь-батюшка, родной отец миллионов русских от Балтики до Охотского моря. Мы бьем в сердце Руси — в помазанника Божьего! Они перестанут мстить, лишь когда умрет последний поляк.
Задохнулся, умолк. Неужели не поняли?
— Тирана покарает Господь, — скучным голосом отозвался пан Пупек. — Князь! Вам достаточно взглянуть на ту… штуку, что мы изобрели, и вы все поймете. Успех обеспечен!
— У нас были трудности со взрывчатым веществом, — подхватил художник. — Но теперь, как сообщили мне доверенные лица, все решится в самом скором времени. Такого оружия нет ни у кого в мире!
Сомкнулись косматые облака. Последний, робкий луч. Прощай, солнце!
Не поняли…
Вороной конь, новый друг, с сочувствием блеснул темным глазом. Волмонтович улыбнулся в ответ: поскачем, брат?
— Мы ждем два дня, — пулей ударило в спину. — Вспомните, что вы — поляк, князь!
Хотел смолчать, да не сдержался.
— Мои предки — литвины, из Белой Руси. Два года назад вы подняли восстание, но свободу обещали только полякам. Когда‑то Речь Посполитую основали три вольные, три равные нации — поляки, литвины и, между прочим, русские. А какая Польша нужна вам?
Вороной понесся прочь, топча мертвую листву.
— Едет улан, едет,
Конь под ним гарцует,
Убегай, девчонка,
А то поцелует…
Когда ударили первые капли дождя, Волмонтович понял, что заблудился. Дз‑зябл! Он придержал коня — и вспомнил все разом: облака, ставшие тучами, внезапные сумерки среди бела дня, попытки умницы-вороного свернуть не туда, куда направлял его утонувший в раздумьях всадник… Конь не спешил, то и дело переходя с прибавленного шага на правильный. Волмонтович мысленно похвалил животное, умеющее верно распределять силы. Не то, что он сам — разговор вымотал чище Лейпцигской баталии. Видать, и силенок поубавилось, и возраст уже не тот.
Просека, впереди — еще одна, малым крыжем-перекрестком. Осенний лес, бурка туч над головами. Хвала всем святым, капало негусто. У перекрестка князь натянул поводья:
— То в какую сторону, пан Woronoy?
Конь мотнул головой — налево, на узкую просеку. Изловчился, заглянул человеку в лицо. Туда, мол!
— Нет! — спохватился князь, оценивая обстановку. — Если заблудился, всегда езжай по ogólne… по широкой дороге. Есть такое правило, пан Woronoy. То прошу пана прямо.
Конь не без сомнения заржал. Миновав перекресток, встал, словно в болоте увяз. Вновь заржал: с тревогой, отчаянно.
— Не бойся! — подбодрил его князь. — Нам ли упырей страшиться?
Не к месту вспомнился пан Пупек с его угрозами. Кого пугаешь, дурной пупок?
— Лихим же людям, честно скажу, лучше нам путь не заступать. Да и кому мы здесь нужны?
Конь понурил голову, сделал несколько шагов — и вдруг перешел на собранную рысь. Понимал, молодец, как седоку меньшее неудобство доставить. Вспомнил князь, чему в отрочестве был учен: три десятых повода, семь — шенкеля. Вперед, пан Woronoy!
Hoj‑da!
— Едет улан, едет,
Зброей ясной светит,
С каждой девкой ласков,
Каждую приветит…
Мчат сквозь сумерки конь и всадник. Расступается
