Я долго не хотел полоскать фамилию Ушакова, полагая, что проблема решаема и без вмешательства столь высокопоставленной особы. К тому же тайному лучше всегда оставаться тайным. Если хочешь достичь высот, держи рот на замке. Высоким покровителям это всегда нравилось, а мне без волосатой руки орудовать сложно. Счётчик тикает, до переворота всё меньше времени, и больших успехов я пока не добился. Разве что помог организовать роту преторианцев, в надежде, что те не рискнут повернуть оружие против благодетелей. Но тут мне вспомнились гатчинские войска Павла Первого, которые не смогли защитить великого императора.
Нет, не всё я предусмотрел. Мятежники могут оказаться гораздо хитрее. И что тогда?
Может сподручней задушить гидру в зародыше? Мысль, конечно, интересная, но воплотить её сложно. По идее лучший вариант — спровоцировать переворот в тот момент, когда мятежники будут слишком самоуверенны и попадутся в предварительно расставленные ловушки. Повязать всех скопом, одиозным фигурам снести башку с плеч, а Елизавету, как самую главную…
Нет, в этом случае даже отправка в монастырь не подходит, а расправляться с отпрысками из венценосной семьёй гнусными методами не хочется.
Удивительно, но именно такие мысли приходили в мою голову, пока я валялся на соломе, устилавшей камеру. И хоть тело болело от побоев, думалось почему-то легко. Наверное, в подобное состояние впадают терзающие собственную плоть йоги. Ну его, хватит, а то мозги набекрень съедут.
Вечером допрос продолжился. Теперь вызвали всех пятерых. Сначала отлупили батогами, а потом предложили признаться в целом букете злокозненных намерений, направленных на свержение существующего строя и лично против её императорского величества. Кажется, это была домашняя заготовка. Возможно, кто-то решил по быстренькому сфабриковать дело, которое могло бы послужить трамплином для дальнейшей карьеры. А что — засиделся какой-нибудь чудак на другую букву в полковниках и решил проявить служебное рвение.
Вот тогда я не выдержал по-настоящему и потребовал, чтобы меня поставили перед светлыми очами генерал-аншефа. Очень сильно потребовал.
Поскольку случилось это глубокой ночью, экстренно выдернутый на допрос заспанный майор разозлился ещё сильнее. Меня как следует отдубасили. Хорошо кожа стала дублённой, и я пострадал больше морально, чем физически. Чтобы меня изувечить надо постараться, а здешние умельцы спецам из Тайной Канцелярии в подмётки не годятся. Понятно, что больно и неприятно, но терпеть я научился, так что проглотил горечь обиды, пересилил болевые ощущения и с удвоенной энергией начал настаивать на встрече с генерал-аншефом.
— Будет он на тебя время тратить, пёс смердящий! — рявкнул майор.
Хлоп! Здоровенный кулак угодил мне в лицо. Вроде не в первый раз врезали, уже успел притерпеться, привыкнуть — если можно так выразиться, но сейчас меня аж затрясло. Остатки благоразумия испарились в два счёта. В порыве бешенства я так наподдал майору, что он пролетел метра два, пока не впечатался в стену.
Подскочили солдаты, повисли на плечах, сбили с ног, уволокли в камеру. Там я решил: всё, абзац котёнку. Теперь точно грохнут. Но, удивительное дело, эта выходка сослужила добрую службу. Или сработало настойчивое упоминание имени Ушакова. Провернулись шестерёнки сыскного механизма, кто-то хорошенько подумал и решил с огнём больше не играть.
Утром следующего дня меня посадили в лодку и под усиленной охраной повезли в Санкт-Петербург. Парней оставили в Кронштадте. Я справедливо полагал, что их могут свести в могилу, и пообещал выручить в максимально сжатые сроки.
— Только продержитесь! Ни в коем случае ничего не подписывайте, на себя не наговаривайте, — попросил я друзей, перед тем, как меня вывели из камеры.
Шпагу мне и не подумали возвращать, о деньгах, которые были у меня в момент задержания, никто даже и не заикнулся, как будто их и в природе не существовало. Но маточники снова никого не заинтересовали. Они по-прежнему оттягивали мои карманы. Судьба, подумал я.
Лодка причалила к набережной, оттуда мы направились пешком к Петропавловской крепости. Полоса везения продолжилась: моего давнего недруга Фалалеева сегодня не было на дежурстве. Конвоиры сдали меня под расписку незнакомому, но весьма предупредительному канцеляристу, которому хватило ума сообразить, что я действительно являюсь порученцем Ушакова.
— Кто ж вас так отделал, милостивый сударь? — произнёс чиновник, внимательно разглядывая мои синяки и шишки.
— Никто. Поскользнулся и упал, — хмуро пробурчал я, понимая, что развивать тему недавних побоев бессмысленно, тем более что в прошлом году сам сполна хлебнул в стенах этого почтенного заведения. Рубцы на спине остались до сих пор, а вежливый доктор Джон Кук обещал, что к старости мои кости будут предвещать погоду не хуже барометра.
Всесильный генерал-аншеф, никогда не изменявший своим обычаям, обычно дневал и ночевал на работе. Поговаривали, что он и дома почти не бывает. Но в данный момент Ушаков находился с ежедневным докладом у императрицы, так что мне позволили привести себя в порядок. Уже после того, как я вымыл лицо, отряхнул потерявший первоначальный лоск походный костюм и подремал с полчасика, пришёл доктор, обработавший мои раны. Затем меня напоили чаем и повели в кабинет великого инквизитора.
Ушаков, которого Пикуль изображал злобным и мстительным старикашкой, а беллетрист помелкотравчатей — 'генералом с бабьим лицом', был на самом деле крепким мужиком шестидесяти лет с хвостиком. Обладал неимоверной физической силой, острым умом и бульдожьей хваткой. Представлять его бессердечным палачом право не стоит: Ушаков знал, когда казнить, а когда миловать.
— Явился, ерой, не запылился, — шутливо приветствовал он, не вставая с кресла. — Долго ж тебя носило.
— Так точно, долго, — гаркнул я во всю ивановскую. — Но приказание ваше выполнил в точности. Гнездо лиходеев отыскал и разорил, самих негодяев предал казни, в доказательство привёз детали от машины, которая монеты изготовляла. Сия машина тоже уничтожена. Ушаков без интереса посмотрел на маточники.
— Рассказывай…
Зачем я только пёр их собой? Только карманы зря оттягивали. Я вздохнул и приступил к докладу.
Узнав о предательстве Чарторыжского, генерал-аншеф врезал по столу кулаком:
— Эвана как! Ладно, попляшет у меня этот князёк, слёзами кровавыми утрётся. Ещё чего вызнал?
— Больше ничего. Поскольку нам готовили засаду, пришлось возвращаться окольным путём через Пруссию. Доплыли на пакетботе до Кроншлота, а там случилась неприятность: схватились с таможенниками. Нас едва не поубивали, пришлось прибегнуть к 'Слову и делу'. Ушаков помрачнел.
— Вот оно что… впредь не вздумай такого учинять. Употребляй сие только для тех дел, для чего оно установлено.
— Так ведь мы чуть Богу душу не отдали, — удивился я.
— Всё равно, не надо трепать 'Слово и дело' впустую. Не для того учинено.
В голосе Ушакова послышался металл. Сердце моё екнуло. По легкомысленности, характерной для человека моего времени, я не в полной мере осознавал, какой страшный смысл кроется в этой фразе. И насколько серьёзно к ней относятся остальные. Подобно юристам привык к тому, что здесь можно скривить, там обогнуть, а это — вообще меня не касается. А не тут-то было, господин хороший. Здесь такие кунштюки не прокатывают.
— Виноват, Андрей Иванович, исправлюсь. Больше такого не повторится, — подавлено произнёс я.
— На первый раз прощаю, барон. А на второй, не взыщи… Удавлю как котёнка.
Ладони Ушакова сжались, я взглянул на них и понял — и впрямь удавит, причём лично.
— Не будет второго раза, Андрей Иванович. Учёный я.
— Это хорошо, что учёный. Не стал я читать бумаги, что с тобой из Кроншлота привезли. Знаю, что понапишут всякого, не разберёшься потом. От тебя хотел услышать. А где гренадеры твои? Нешто не уберёг?
— Обижаете, Андрей Иванович. Всех уберёг. Только их в крепости оставили, меня одного привезли для разбирательств. Похлопочите, пожалуйста. Люди верные. Жаль, если пропадут.
— Не беспокойся, барон. Сей же час записку отпишу и с курьером отправлю. Негоже верных людей на муки несправедливые обрекать. Тем паче среди них и сродственник твой имеется, Карл фон Гофен.
— Так точно, имеется. Кузен мой.
— Не пропадёт твой кузен. К вечеру на квартере уже будет. Ну а тебя, коль и впрямь задание моё выполнил, со службы сёдни отпускаю. Ступай в полк, завтра доложись командиру. О награде не беспокойся, сама найдёт.
Покинув стены Петропавловской крепости, я направил стопы домой, впрочем, чего говорить? Какой дом? Так, временное пристанище, где нет ни уюта, ни покоя. Одни условности.
Живём мы с Карлом в избе, отапливаемой по-чёрному, которую предусмотрительный и осторожный петербуржец Куракин специально поставил в собственном дворе для навязанных сверху постояльцев. Понятно, что строил с минимальными расходами. Есть крыша над головой, масло в лампе и дрова в поленице, ну и ладушки.
