Писаря, как им и положено, изводили тонны бумаги. Я снова поразился обилию служебной переписки. Получилось, что каждый чих протоколировался в специальном журнале, потом всё это сводилось в особые отчёты, которые рассылались в десятки инстанций. Армейская бюрократия цвела и пахла.
Подкинутая Толстым работёнка быстро наскучила. Я задремал за столом, положив голову на сведённые вместе руки. Скрип гусиных перьев и вялый трёп писарей не помешали мне продрыхнуть до обеда. Я перекусил купленной у уличных торговцев снедью и стал слоняться по штабу.
В обычное время жизнь здесь била ключом, но сейчас здание пустовало. Штаб походил на школу во время летних каникул. Никого, кроме учителей и директора… пардон, командира полка Густава Бирона. Не знаю, с какой стати он тут оказался, но я столкнулся с ним в коридоре нос к носу.
— Здравия желаю, ваше высокородие!
— О, фон Гофен, — обрадовался подполковник. — Давно в Петербург возвратились?
— Вчера вечером, господин подполковник.
— Все живы-здоровы?
— Так точно, все.
— Достойно похвалы. Пойдём ко мне, расскажешь что да как, — весело сказал офицер.
Скоро выяснилась причина его хорошего настроения. Бирон со дня на день ожидал прибавления в семействе: красавица-жена Александра вот-вот должна была разрешиться от бремени.
— Если родится сын, назову его в честь батюшки Карлом. Два года прошло с того дня, как отец мой преставился, упокой Господь его душу.
— А если дочь?
— Дочь назову именем благодетельницы всей нашей фамилии, Анной. Собирайтесь, барон. Я забираю вас с собой, — неожиданно приказал подполковник. — Едем ко мне. Я хочу, чтобы сейчас подле меня находился преданный человек, способный разделить со мной радость.
Мы сели в карету Бирона и покатили к его дому. Позади неслись конные гайдуки в расшитых серебром и золотом кафтанах.
Экипаж въехал в открытые ворота, остановился возле двухэтажного каменного особняка. Двое солдат-измайловцев вытянулись во фрунт, приветствуя командира. Тёмные лакированные двери распахнулись. С высокой лестницы к карете сбежал страшно взволнованный человек в зелёном камзоле. Я узнал дворецкого.
— Беда, беда, ваше высокородие! — замахал руками он.
Бирон побледнел, рывком открыл дверцу кареты, спрыгнул без всякой подставки на землю.
— Что случилось?
— Супружнице вашей, Александре Александровне плохо. Господин лекарь говорит помре она скоро.
Приехали, подумал я, глядя на пошатнувшегося от столь ужасного известия офицера.
Бирон на негнущихся ногах поднялся по ступенькам, зашёл в особняк. Я следовал за ним по пятам. Навстречу вышел невзрачный мужчина в очках с толстыми линзами. Это был лекарь, он снял парик, под которым обнаружилась обширная лысина, и скорбно произнёс:
— Мне очень жаль, но я не господь Бог, чтобы вершить чудеса. Хорошо, что вы прибыли скоро и застанете супругу живой. Священник прибудет с минуту на минуту. Бирон схватил врача за грудки, дёрнул к себе:
— В чём дело, почему моя Саша умрёт?
— У неё слабый организм. Она не переживёт роды, которые могут скоро начаться, — вырвавшись из медвежьей хватки курляндца, сообщил врач.
— И вы ничего не можете сделать?
— Боюсь, это так. Медицина, увы, бессильна.
На Густава Бирона было страшно смотреть. Он враз осунулся, куда-то подевались его высокий рост и богатырская стать.
Я вдруг вспомнил о докторе Куке, хирурге-англичанине. Вот и представился ему повод показать своё искусство. Только бы он был в Петербурге.
— Господин подполковник, могу я воспользоваться вашей каретой?
— Что? — Бирон повернулся, окинул меня непонимающим взглядом. — Зачем она вам, барон?
— Я постараюсь привезти другого врача. Очень хорошего. Может ещё не всё потеряно.
Глава 15
Гулянка шла уже вторые сутки. Густав Бирон, два молоденьких офицера Измайловского полка, пожилой майор-семёновец, малознакомые штатские, очевидно земляки-курляндцы, и я на протяжении двух суток только и делали, что кочевали из кабака в кабак. Пока вокруг счастливой матери и новорождённого хлопотали медицинские сёстры, кормилицы и няньки, мужскую компанию выпроводили из дома, чтобы не занесли инфекцию. И понеслось.
Наверное, я побывал во всех австериях Петербурга. Мы шумной толпой вваливались в заведение, проскакивали 'чёрную половину', где вместо тарелок использовались дырки, выдолбленные в столах, а ложки посетители приносили с собой, врывались на 'чистую' часть. Нетрезвый, раскрасневшийся Бирон громогла — Даже не говорите, сколько это стоит, просто несите. Я плачу за всё! — восклицал он.
Компания занимала место возле окна, прислуга суетливо накрывала столы, все безмятежно шутили и смеялись. Дорогое вино лилось рекой; билась посуда; мялись серебряные стопки и бокалы; дощатый пол ходил ходуном от стука каблуков; ломалась мебель: табуреты, стулья, скамейки, лавки; вызванные музыканты валились с ног от усталости. Откуда-то взялись разряженные густо напудренные и накрашенные девицы в ярких шёлковых туфлях и пышных кружевах. Дамы заливисто хохотали, наравне с мужчинами пили за здравие младенца и смело подходили к столу, где для особых гостей лежали приготовленные кисеты с душистым табаком, короткие голландские трубки из глины и 'фидибусы' для их раскуривания. Во время танцев девицы лихо отплясывали некое подобие канкана (точно не уверен, но, кажется, это я спьяна научил их этим мулен-ружским штучкам), музыка горячила кровь, хмель ударял им в головы, выветривая остатки стыда, юбки задирались всё выше и выше, ноги подбрасывались уже почти к голове. Короче, выполненная в полном соответствии с канонами соцреализма картина полного морального разложения аристократии.
К чести Бирона замечу, что в танцах он не участвовал, только много пил и блаженно улыбался.
— У меня есть сын. Слышите, барон, сын!
Подполковник стукал могучим кулаком по столу, заставляя посуду подпрыгивать. Камзол был расстегнут, офицерский галстук снят, мокрый от дождя плащ-епанча небрежно повешен на спинке высокого стула. Мутный взор Бирона никак не мог сфокусироваться на мне.
— Да, сегодня я пьян, как сапожник. И буду пить еще, сколько захочу, — с непонятным вызовом вдруг проговорил подполковник. — Благодаря вам, любезный Дитрих, я пью от радости, а не с горя. Мне никогда ещё не было так хорошо! Какое счастье, что вы догадались привезти этого англичанина…
Я подцепил вилкой кусок нарезанной буженины, с удовольствием прожевал и стал вспоминать.
Мне повезло. Джон Кук, выжитый завистливым главным хирургом из военного госпиталя в Кронштадт, только начал собирать вещи. Я несколькими словами обрисовал ему ситуацию.
— Княжна при смерти, поспешите. Англичанин задумался.
— По здешним правилам в тяжёлых случаях я должен посоветоваться с кем-то из моих коллег, и только после вынесения коллегиального решения могу приступить к операции. В противном случае, если пациент, не приведи Господь, скончается, меня ждёт суровое наказание. К тому же речь идёт о невестке самого герцога Бирона. Если княжна умрёт, боюсь даже представить себе все последствия. Вы желаете, чтобы я окончил свои дни в холодной Сибири?
— Я желаю, чтобы вы не упустили свой шанс, уважаемый доктор. Я верю в вас и ваши чудесные руки. В них теперь находится ваша будущая карьера в России.
— Хорошо, — решился англичанин. — Мэри, — позвал он горничную, — принесите мою сумку с инструментами. Я выезжаю вместе с господином фон Гофеном.
Я не врач, познания в медицине у меня самые посредственные, но даже мне хорошо известно, что операция, прозванная кесаревым сечением, делалась ещё в древние века. По легенде таким способом появился на свет будущий римский император Гай Юлий Цезарь (Кесарь), в честь него это хирургическое вмешательство в процесс родов и получило своё название. По идее и в России, где медицина пусть и не находилась на передовых позициях, кесарево сечение делалось тоже. И хотя Густав Бирон был далеко не последним человеком в империи и мог позволить себе пригласить к жене лучших специалистов, акушер, наблюдавший за Александрой Александровной, то ли не обладал достаточной квалификацией, то ли оказался полным фаталистом и не стал ничего предпринимать, положившись на естественный ход вещей. В итоге княжна умирала, и, сдаётся, что в привычной для меня истории, она, скорее всего не перенесла родов и скончалась. Но тут вмешался его величество случай. Густав Бирон встретился со мной, а я привёз к постели роженицы Джона Кука, талантливого хирурга, способного пойти на риск ради спасения чужой жизни.
Небеса благоволили к молодой женщине. Она счастливо разрешилась прекрасным как ангел младенцем. Доктор, отважно сражавшийся за её жизнь, сам смертельно устал и выглядел словно привидение. Бирон щедро наградил его деньгами и драгоценностями, пообещал лично принять участие в дальнейшей карьере и доставил домой в своей карете с четвёркой лошадей, запряжённых цугом.
