– Да-да, – кивнул химик и, поблагодарив профессора, распрощался.
Мимолетную беседу, вероятно, в подробностях передали Гольдштейну, иначе как было объяснить его осведомленность о «планах на ближайшее будущее» бывшего сокурсника?
Наведавшись в номер отеля, он задал вопрос «в лоб»:
– Алекс, ты правда соскучился по своей работе?
– Еще как! – вздохнул тот. – Почти каждую ночь снятся коллеги, лаборатория, реактивы… Вот только некоторые формулы никак не могу восстановить в памяти.
– Это не беда. Когда вернешься к работе – вспомнишь, – таинственно сказал он, вращая пальцами дорогую зажигалку. И, выдержав паузу, предложил: – Хочешь завтра съездить на экскурсию в Патерсон?
– В Патерсон? – затаил дыхание доктор наук. – Это то, о чем я думаю?
– Именно! Я хочу показать тебе самую известную химическую лабораторию на всем восточном побережье США. Круче нее только две конторы – в Калифорнии и Иллинойсе.
Сомнения недолго терзали душу российского ученого.
– Почему бы нет? – радостно встрепенулся он. – С удовольствием познакомлюсь с работой американских коллег.
* * *
Осматривая недра химической лаборатории в Патерсоне, новоиспеченный Клойзнер хранил суровое молчание.
– В чем дело, Алекс? – забеспокоился Саша. – Неужели здешний порядок и размах не производят впечатление?
– Напротив – впечатления слишком сильны, – с горечью признался тот. – Настолько сильны, что на глазах наворачиваются слезы…
Посмотреть действительно было на что: большое количество молодых ученых с горящими глазами, огромные площади, новейшее оборудование, ослепительная чистота… Да, здесь, в отличие от угасающей российской науки, бурлила настоящая жизнь.
Посетив несколько практических занятий, проведя академический час на лекции и даже поучаствовав в эксперименте по получению термобумаги для новейших принтеров, Успенский окончательно сник.
– Что случилось, Алекс? – искусственно удивлялся Саша, покупая на улице два ароматных хот-дога. – Ты чем-то расстроен?…
– Я поймал себя на одной мысли, – печально усмехнулся химик.
– На какой же?
– Сейчас смотрел на это изобилие и поневоле сравнивал с нашей нищетой. Ты не представляешь, какая между нами колоссальная пропасть!
– Отлично представляю! Я ведь успел поработать по обе стороны океана…
Перекусив, они полюбовались видами знаменитых водопадов, прошлись по Маркет-стрит до центра Патерсона.
– А как тебе город? – хитро прищурился на яркое солнце Гольдштейн. – Посимпатичнее этого… как его?… Мичуринска?…
– Моршанска, – поправил химик.
– Какая разница? Видел я твой Моршанск, бывал и в областном центре. Знаешь, я бы на месте предприимчивых американцев организовал экскурсии для желающих насладиться руинами Советского Союза. Вкусить, так сказать, последствия социализма. Эта идея принесла бы организаторам миллионы долларов! Десятки, сотни миллионов!..
Саша долго и со злорадством рассуждал о «триумфальной победе здравого смысла над фантазиями воспаленных марксистских умов». Успенский слушал с неприязнью, однако возразить было нечем – родина и вправду лежала в руинах.
После поездки в Патерсон наступило затишье: ни Гольдштейн, ни другие подданные «колыбели демократии» душу не терзали, давая возможность самостоятельно оценить ситуацию, взвесить все «за» и «против». Месяц врачи усиленно занимались Марианной, а российский ученый болтался по Нью-Йорку, скучал и мучительно раздумывал над своим будущим…
Он был неглупым человеком и догадывался, что психологической обработке подвергается не только его дочь, но и он сам. Сначала его сознание протестовало, потом нервно «подергивало плечиком», а позже свыклось.
* * *
Минуло шесть месяцев. Девочка уже смеялась, неплохо болтала по-английски и почти забыла о страшном происшествии в далекой России. По совету врачей ее определили в хорошую школу, где общение со сверстниками действовало не хуже дорогих препаратов.
– Мне кажется, она здорова, – робко предполагал отец в разговорах с врачами.
– Не нужно торопиться, – авторитетно возражали они. – Дайте ей окончательно оправиться от травмы.
– А сколько потребуется времени для полного выздоровления?
– Месяцев девять-двенадцать…
И поняв, что скоро из Штатов не уехать, Алекс сам позвонил Саше.
– Знаешь, я сейчас с радостью согласился бы устроиться лаборантом, – громко сопел он в трубку.
– Ты в порядке? – забеспокоился товарищ по университету.
– Не совсем. Ужасно соскучился по работе. И потом…
– Что потом?
– Я живу в Нью-Йорке на полном обеспечении: снимаю отличный номер в отеле, ношу дорогую одежду, ем, пью, имею карманные деньги; дочь учится в престижной школе… Я чувствую себя иждивенцем, понимаешь? Для меня это непривычно и… противно, понимаешь?
Подумав, Гольдштейн пообещал:
– Хорошо, я переговорю с одним человеком. Надеюсь, он сполна удовлетворит твое желание поработать.
* * *
Встреча состоялась в тихом кафе на 10-й авеню. Человек, с которым познакомил Саша, был солидным, неулыбчивым и немногословным.
– Называйте меня Клиффом, – представился он и, заказав капучино, сразу перешел к делу: – Алекс, мне сказали, вы желаете поработать?
– Да, – кивнул Успенский. – Я действительно хотел бы приносить какую-то пользу.
– Могу предложить вам интересную работу в одном живописном местечке на западном побережье Соединенных Штатов.
– Заманчиво, – оживился он. – Готов вас выслушать.
– Нам требуется научный руководитель вашего уровня в химическую лабораторию.
– Интересно. И каков же ее профиль?
– В недрах этого секретного предприятия ведутся исследования по созданию сложных газовых смесей, воздействующих на человеческий мозг.
– Воздействующих на человеческий мозг? Вы догадываетесь, что они из себя представляют?
– В общих чертах. А почему вы спрашиваете?
– Потому что ничего серьезного за несколько месяцев создать в данной области невозможно. Понимаете?
Клифф не спеша допил кофе, поставил чашку и спросил:
– Алекс, вы все еще надеетесь вернуться в Моршанский район Тамбовской области?
Услышав от почти незнакомого человека родные названия, Успенский опешил.
– Не удивляйтесь, Алекс – я ознакомлен с вашей биографией, – сказал американец и выудил из кармана пачку фотографий. – Взгляните…
Саша и Клифф молча наблюдали за российским доктором наук, судорожно перебиравшим фотоснимки развалин бывшей лаборатории.
– Съемка произведена девять дней назад. А вот это, – протянул он сложенную газету, – мне переслали из России четыре недели назад.
Развернув тонкий бумажный лист, Успенский узнал газету «Тамбовская жизнь», до событий 1991 года выходившую под названием «Тамбовская правда». Дата совпадала – номер и в самом деле вышел месяц назад.
– На второй странице, – уточнил Клиф.
На указанной странице взгляд выхватил звучный заголовок: «Ученого-химика довели до самоубийства».
Статью он пробежал за минуту. И еще столько же сидел с закрытыми глазами, переваривая свалившееся тяжелым камнем известие. А точнее, целых два.
Оказывается, его лабораторию закрыли, когда он лежал под ножами пластических хирургов в Гамбурге. Это стало первым ударом.
Вторым была трагическая смерть заместителя, доктора наук Курагина. Того Курагина, который вез его, окровавленного, по заснеженной дороге в Моршанск, который бегал в село за подмогой, а потом дежурил ночами у кровати…
Успенский бросил на стол газету, устало провел ладонями по лицу.
– Я не стану вас торопить, Алекс, – негромко напомнил о себе Клифф. – И все же постарайтесь не затягивать с ответом.
– Когда я должен приступить к работе?
– Смотря сколько времени вам понадобится на переезд.
– А как скажется новая работа на лечении моей дочери?
Американец улыбнулся:
– Вы поселитесь в прекрасном доме на берегу красивого озера. А одним из ваших соседей будет известный психотерапевт, имя которого вы наверняка слышали…
Глава первая
Российская Федерация, восточное побережье Байкала. Наше время
Увиденное и пережитое в первый час пребывания в «Ангаре» едва не сразило ее психику. Наверное, единственное, что сейчас могло бы отвлечь, успокоить, излечить, – это известие о немедленном возвращении на поверхность. Там обитают нормальные люди, которые защитили бы от происходящего на глубине кошмара.
А тем временем в центральном модуле что-то происходило. Сначала после долгой тишины из динамиков грянула торжественно-траурная симфония, от которой у Скобцевой похолодело в груди. Но это было только начало – через некоторое время за титановой перегородкой вдруг родился один непонятный звук, другой…
