Если кто-нибудь спрашивал, что в подобном месте делает такой милый молодой человек, как Брайан, он отвечал охотно, но все так же застенчиво, что он — наш менеджер. В долгие выходные мы играли иногда вместе с дюжиной других групп ночь напролет: порой концерт продолжался с семи вечера до семи утра. И верный Брайан всю ночь оставался с нами.
Новость о том, что Брайан взял нас под свое крыло, облетела город с быстротой молнии. Его имя было известно всему Ливерпулю, и люди отзывались о нем с уважением. Самым распространенным комментарием было: «Теперь-то уж у вас будет настоящий успех».
Контракт, регулировавший наши отношения, был подписан в гостиной моего дома на Хеймэнс Грин, прямо над «Касбой», которая должна была остаться нашим главным штабом.
Нам нужен был свидетель наших подписей, поскольку трое из нас еще не были совершеннолетними. Им стал некто Алистер Тейлор, работавший в то время у Брайана и сделавший позднее карьеру внутри «НЕМС», став ее генеральным директором.
Мы черкнули свои подписи вверху арки, украшавшей гербовую печать за 6 пенсов, приляпанную на контракт: «Джон Уинстон Леннон»[21] в ходе официальной церемонии на крыше здания корпорации «Эппл» он сменил его на «Джон Оно Леннон»… «Джеймс Пол МакКартни»… «Питер Рэндольф Бест» (в расшифровке подписи были переставлены местами мои имена, хоть я и подписался «Р. П. Бест»), и, наконец, — «Джордж Харрисон» — совсем просто. Я не знаю за Джорджем никаких других имен.
Не хватало только одной подписи, самой важной: Брайана Эпстайна. Позже он писал в своей книге: «Я соблюдал все пункты контракта и никто никогда не беспокоился по поводу отсутствия моей подписи.»
Это верно, что в тот день никто не беспокоился, но позднее мы спрашивали себя, уж не нарочно ли Брайан забыл подписаться из страха перед неудачами, за которые он будет нести ответственность как наш полномочный представитель, и которые могли бы доставить ему всяческие неприятности.
Поначалу Брайан очень рассчитывал на мою поддержку, и такое отношение переросло в дружбу и более близкий контакт, чем с тремя остальными. Я находил, что он очень проницателен, но имеет мало опыта в нашей области и к тому же слишком наивен, чтобы вести такую группу, как БИТЛЗ. Он чувствовал себя уверенно, обсуждая со мной контракты и будущее группы, несомненно, только потому, что я уже занимался делами БИТЛЗ. Он также часто спрашивал совета у Боба Вулера, который всегда был под рукой.
Иногда Эпстайн вместе с нами наведывался в паб «Грейпс» пропустить стаканчик. Мы пили наш любимый напиток — коричневый коктейль из темного и светлого пива или смесь Гиннесса с сидром, называвшуюся «Черный вельвет». Брайан пил коньяк, и мы дали ему еще одно прозвище — «Брендимэн»[22]
По всей видимости, он не знал сначала, как себя с нами держать. Он не мог признаться в том, что ему страшно, но он всегда был крайне вежлив, все его просьбы начинались словами: «Не могли бы вы…» или: «не затруднит ли вас…» Он относился к нам с подчеркнутым уважением, скажем, если мы какое-то время не виделись, он просил у нас позволения встретиться! Но с самого начала он показывал также, что может быть жестким и безмерно сердился, если кто-нибудь из нас опаздывал.
Пол опоздал на первую же деловую встречу с Эппи. Джордж позвонил к МакКартни и узнал, что Пол еще принимает ванну.
Брайан был взбешен его наплевательским отношением и, бросив взгляд на часы, гневно сказал:
— Пол очень сильно опаздывает!
— Да, но зато будет очень чистым! — возразил Джордж.
Даже Эппи не смог удержаться от улыбки.
Мало-помалу мы узнавали больше о его жизни, его семье, о том, как его дед, польский эмигрант, приехал в Великобританию; о том, как Брайан был призван в армию на службу, которая должна была продлиться два года, и как по истечении одного года он был освобожден по состоянию здоровья; о всех его надеждах на актерскую карьеру и о его занятиях в Лондонской королевской академии драматического искусства, которую он покинул, разочаровавшись в артистической среде и образе жизни артистов, чтобы вернуться в Ливерпуль и играть роль «наследника фамилии, занятого семейным бизнесом».
Мы знали по слухам о том, что он — гомосексуалист и был замешан в каком-то процессе по этой статье (в то время такие сексуальные наклонности еще преследовались законом в Великобритании). Полагаю, ему не хватало мужества самому выложить нам все начистоту. Но, как бы там ни было, для нас это абсолютно ничего не меняло. Для нас было важно то, что он был преданным нам человеком, которого беспокоило наше будущее.
Он мог стать нашим «билетом в большую жизнь», и поэтому — с великими препирательствами — вы все же согласились изменить наш внешний вид и расстаться со своей «немецкой» одеждой ради более приличных костюмов. Он говорил, что никто, за исключением ближайшего окружения, не примет ни нашего неряшливого вида, ни нашего поведения с девицами (мы вечно флиртовали и заигрывали с ними прямо на сцене), ни того, что мы ели, пили и бесились во время спектакля. Он считал, что нам необходима дисциплина; может быть, Брайан заразился этим во время своего короткого пребывания в армии, но и сам по себе он был склонен к занудству.
Леннон больше всех протестовал против изменения имиджа и высказывал Брайану все, что об этом думал. Но в конце концов мы выполнили все его предписания.
Наши первые сценические костюмы из шерстяной ткани с блеском темно-синего цвета были куплены по случаю премьеры в Ливерпульском Кабаре Клабе; контракт был добыт Эпстайном. Этот клуб был гораздо более шикарным, чем те, что мы посещали, и не имел ничего общего с местами, где мы обычно играли. Леннон был готов поднять мятеж, говоря, что наш новый менеджер старается превратить нас в этаких «маленьких лордов Фаунтлероев».
Когда Джон увидел клуб с его танцевальной площадкой, выложенной разноцветными шашечками, он не выдержал и взорвался:
— Какого черта ты хочешь, чтобы мы играли здесь, со всеми этими дурацкими фиговинами, которыми вся площадка сверкает? — напустился он на Эппи. — Ну прямо настоящие деды-морозы среди всех этих поганых огонечков!
Брайан по обыкновению вспыхнул, стиснув пальцы так, что они побелели.
— Ты можешь только вести нас, — продолжал Джон беспощадно, — но не старайся нас переделать! Люди хотят видеть БИТЛЗ, а это все — это вовсе не БИТЛЗ!
И это была правда. Мы лучше чувствовали себя в своей кожаной одежде, мы любили этот нон-конформистский стиль, а «галстучки-костюмчики» — это для конторских служащих.
Приступы Леннонского гнева не производили эффекта. Во время его словесных атак, Брайан молча страдал, как раненое животное, и кончалось тем, что мы продолжали надевать «галстучки-костюмчики»: четверо добропорядочных молодых людей, выступающих перед добропорядочной публикой, никогда не забывающей о галстуке.
В то время Брайана беспокоило и другое: как бы мы не связались с наркотиками. Ходило много слухов о поп- и джаз-музыкантах, замешанных в историях с травкой, и это его весьма заботило.
— Это — не для БИТЛЗ, — говорил он убежденно, — это нам не подходит.
И в минуты своих лирических порывов, он умолял нас не употреблять допинг.
Наша с Эпстайном дружба продолжала укрепляться в этот переходный период, пока он все больше и больше втягивался в курс дел. Он даже пригласил меня к себе, в шикарный пригород Чайлдуолл, где я встретился с его отцом Гарри и матерью Куини. Я оставался там с добрых полчаса, и обстановка показалась мне очень приятной: я не заметил, чтобы проявляемый ко мне интерес имел иные причины, кроме деловых. Но то, что должно было случиться, случилось.
Было послеобеденное время в «Каверне». Мы выпили с ним вместе по стаканчику, и он спросил, может ли рассчитывать на меня для прогулки на автомобиле этим вечером. БИТЛЗ в тот день не играли, следовательно, я был свободен. Мы сели в его роскошную машину, форд «Зодиак», и по дороге говорили о делах, как обычно бывало у него в офисе.
Мы подъехали уже почти к самому Блэкпулу, когда он сказал мне:
— Я в восторге от вас.
— От меня или от группы? — спросил я, слегка смутившись.
Он дал понять, что желает поговорить обо мне.
Когда мы были уже на окраине города, ситуация прояснилась, яснее не бывает.
— Пит, — сказал он, — тебя не слишком стеснит, если я попрошу тебя провести ночь в отеле вместе со мной?
В тот момент его вопрос совершенно не шокировал меня: я, видимо, не вполне отдавал себе отчет в том, что его предложение имело определенный смысл. Такое со мной случилось впервые. Я просто ответил ему, что предпочел бы вернуться домой, что мы и сделали.
Не было абсолютно никаких ни сцен, ни протестов. По прошествии времени стало ясно, что он хотел дружбы более интимной, но в этом не было ничего непристойного, ничего нездорового, ничего опасного. Его обращение было полно мягкости. Он никогда больше не предлагал мне кататься на машине и не возвращался больше к той же теме. Поездка в Блэкпул и наш разговор были преданы забвению.
