Целыми неделями он мучился безумными головными болями и скончался накануне на руках у Астрид. Мы были глубоко потрясены и даже не старались скрыть слез, хлынувших из наших глаз.
Джон, бывший со Стью в гораздо более близких отношениях, чем мы с Полом, плакал, как ребенок. Я никогда раньше не видел, чтобы он так вел себя на публике. Он много плакал, когда мы покидали Гамбург в предыдущий раз, но это было совсем не то. Он был полностью раздавлен. Он мог быть тем Джоном, которого мы хорошо знали: сильным, жестким и задиристым. Но если что-нибудь заставляло его по-настоящему страдать, он, как никто, становился болезненно чувствительным. И трагическая новость, которую прошептали бледные губы Астрид, его просто убила.
Он преклонялся перед талантом Стью-художника, и после его ухода из группы их дружба продолжалась в длинных письмах, которые писал ему Джон, иногда больше чем на тридцати страницах, испещренных странными стихами и кошмарными рисунками. Но теперь все это было кончено. Приняв форму злокачественной опухоли мозга, смерть настигла своего первого битла в возрасте двадцати одного года.
12. «Звезды» в клубе «Звезда»
Первые дни после нашего водворения на Гроссе Фрайхайт были ужасны. Новая квартира находилась прямо напротив клуба «Звезда», — к счастью, в клубе еще велись работы, и мы могли три-четыре дня побыть наедине с собой, пока все наконец не было готово для торжественного открытия гастролей БИТЛЗ.
Клуб был великолепен: роскошный, просторный, с балконом, оставшимся от тех времен, когда здесь располагался кинотеатр. Ложный решетчатый потолок, украшенный фонарями, нависал над залом, уменьшая его высоту и создавая интимную атмосферу. Настоящая сцена с настоящим занавесом на настоящем металлическом карнизе, и настоящие большие артистические уборные. Наконец, обращение с нами, как с настоящими звездами. Бар, конечно же, тоже не был забыт и притягивал мужскую часть посетителей — как и БИТЛЗ, — обслуживаемый целым эскадроном молоденьких, хорошеньких официанток.
За всеми этими чудесами стоял некто Манфред Вайсследер, еще один широкоплечий, рыжеволосый и краснолицый немец; он превратил клуб в витрину для американских и английских «жемчужин». Он владел множеством стрип-клубов в Сент-Паули, и его удачная карьера основывалась на сексе. Он был одним из тех здоровенных детин, которых мы старались ни в коем случае не обижать, а его «главным вышибалой» был, ни много ни мало, наш старый «друг» Хорст Фашер, перешедший сюда из «Топ Тена», и готовый вместе со своими подручными пресечь малейшую заваруху в клубе «Звезда».
Пока мы ждали приезда Джорджа, на свет появилась новая песня, которой предстояло навсегда изменить нашу жизнь. Сначала мы окрестили ее «Love, Love Me Do», но очень быстро решили выкинуть одно из «Love». Эту композицию Леннон с МакКартни «родили» однажды после полудня в нашей квартире напротив «Звезды». Мы репетировали ее два дня до открытия клуба, и все же она звучала еще несколько фальшиво. Мы без конца обсуждали между собой и саму песню, и разные ее интерпретации, и сошлись на том, что это — просто «маленькая безделушка».
Вдохновленный песней Брюса Чаннела «Hey! Baby», в которой доминировала губная гармоника, Джон начал импровизировать на своей собственной. Наконец, он нашел то, что искал, заставив стонать свою гармонику в блюзовом стиле, что придало всей песне меланхолический оттенок, замеченный позднее слушателями. Эта печаль была вполне объяснима: все мы были под впечатлением от смерти Стью. Гармоника значительно улучшила песню и, вероятнее всего, именно благодаря ей первая английская пластинка БИТЛЗ пользовалась таким успехом.
Наша премьера в «Звезде» была просто незабываема. Нас оглушили аплодисментами; старые друзья осыпали нас наилучшими пожеланиями. «Звезда» была идеальным клубом: она даже перещеголяла «Топ Тен» Петера Экхорна. (Петер хотел, чтобы мы вернулись к нему, но Вайсследер дал больше.)
Во время премьеры Хорст Фашер объявил, что Вайсследер хочет сделать нам подарок в честь торжественного открытия клуба.
— Наверное, получим «кадиллак», — нет, пожалуй, «мерседеса» будет достаточно!
Мы веселились и строили самые безумные догадки.
В антракте за кулисами Вайсследер преподнес нам подарки, сопровождая их словами, отдаленно напоминавшими английские. Это были золотые браслеты для часов, на одной стороне которых были выгравированы наши имена, а на другой — «Клуб „Звезда“». Увы, мой оставался у меня недолго. Эти браслеты были нам великоваты, и я вынужден был снимать свой во время игры. Обычно, для большей безопасности я клал его в карман, но однажды вечером по возвращении из Гамбурга, когда мы играли в «Королевском Танцзале» в Биркенхеде («Magestic Ballroom of Birkenhead»), случилось так, что на нас были сценические костюмы без карманов, и попытка спрятать браслет под такой костюм выглядела бы чересчур неэлегантно. Поэтому я оставил его в кармане брюк в нашей артистической уборной; когда я вернулся, браслет исчез…
Мало-помалу, гамбургская жизнь, казалось, нормализовывалась после смерти Стью, но присутствие Астрид было для нас постоянным напоминанием. Она приходила в «Звезду» с друзьями повидать нас, стараясь держаться изо всех сил и выглядеть молодцом, но было видно, насколько глубоко она потрясена.
Опять мы вернулись к бесконечной карусели под названием «цыпочки и выпивка». «Звезда» была самым подходящим местом для того чтобы «прицыпиться», т. е. «подцепить цыпу» («turkin»), а при случае и настоящую подружку. Охота на «цып» была вполне легальна в клубе, и официантки казались весьма обеспокоенными тем, чтобы мы не остались «на голодном пайке».
Одна из них, Беттина, — восхитительная пышногрудая матрона с прической под названием «Шлем Минервы» — похоже, нас усыновила. Казалось, единственной ее заботой было обеспечить нас подходящими девицами. Их количество не поддавалось исчислению (даже профессиональный счетовод не смог бы «подбить баланс» всех красоток, наведывавшихся в наши апартаменты).
Последняя часть нашего выступления заканчивалась к 4 часам, после этого начинались ночные забавы.
Прямо настоящая купля-продажа, а Беттина выступала в роли хозяйки магазина.
— Не удивительно, что у вас такой довольный вид, — улыбалась она.
Однако сама она никогда не позволяла себе расплачиваться натурой, тем более с нами.
Она стала нашим большим другом, даже сопровождала нас в воскресных утренних экскурсиях на Рыбный рынок, за два года ставших традицией. Должны же быть священные традиции по воскресеньям, в конце концов!
Беттина обладала весьма своеобразным чувством юмора. Например, когда она замечала нас в баре, она раскладывала на стойке свой гигантский бюст и зажимала голову кого-нибудь из нас между грудей! Очень приятно почувствовать себя моментально оглохшим именно таким образом.
У нее тоже были свои любимые песни, которые мы обязаны были играть специально для нее. Около дюжины фонарей висело над ее стойкой в баре, и она их раскачивала и заставляла звенеть, крича:
— А теперь для Беттины!
Когда песня заканчивалась, она проделывала то же самое в знак благодарности.
Уникальным хэппенингом, — по другому не скажешь — приостановившим нашествие девиц в нашу квартиру, это гиблое место, была «Штуковина», и принадлежала она Джорджу Харрисону.
Однажды вечером во время разгульной пьянки ему стало плохо, и его вырвало прямо рядом с его кроватью. В этом не было ничего удивительного, учитывая количество выпитого; у нас это было обычным делом. Разница состояла в том, что на следующее утро Джордж категорически отказался за собой убирать, уступив эту честь уборщице. Она запротестовала, справедливо говоря, что такого рода уборка не входит в ее обязанности, и что, таким образом, все это добро останется на месте. Однако Джордж решил, что это и не его работа тоже, и «путцфрау» в гневе, достойном тевтонского рыцаря, бросилась на поиски герра Вайсследера.
Она уже не первый раз жаловалась на царивший у БИТЛЗ беспорядок: на наши вонючие носки и одежду, валявшиеся по всей квартире вместе с битыми бутылками и кучей другого хлама. Последняя выходка Джорджа переполнила чашу ее терпения.
Желая успокоить старую даму, Вайсследер направил к нам Хорста Фашера с заданием заставить Джорджа самого убрать сей оскорбляющий ее достоинство предмет. Однако тот не пожелал ничего и слушать и выказал свое неудовольствие. Это была не его работа. И, если уж на то пошло, пусть все остается как есть, даже если это мешает спать.
Все это совсем не было похоже на Джорджа. Будучи гораздо более добрым мальчиком, чем все остальные, он редко участвовал в спорах, особенно в самом начале. Мы держали его за «младшенького» и привыкли обращаться с ним, как с ребенком. Например, мы не упускали случая напомнить ему, как его выставили из Германии из-за его слишком юного возраста, и без конца подтрунивали над ним, приговаривая:
