Дардаке не знал, что и думать. О чем говорит отец, чего он боится? Робость его не знает меры.
— Нет, ты скажи, кто посмел взять?.. Я три недели собирал, ломал, увязывал. Это наш хворост, я для наших людей собирал, для тех, кто сам не может. Почему ты не говоришь, кто забрал?
— Эх, сынок, сынок! Не мучайся по-пустому. Взял хозяин. Кому положено, тот и взял!..
Дардаке уставился на сухие, серые губы отца, на его торчащие усы и бороду. Отец продолжал:
— Хозяин взял — лесник, государство. Разве не говорили вам в школе, что вся земля — горы и реки, луга и леса — принадлежит государству? Ты, оказывается, не один раз на спине приносил вязанки хвороста и валежника. Радуйся, что тебя не поймали. Всякий, кто идет в лес за дровами, должен получить в лесхозе бумажку — разрешение. Иначе начнется неразбериха — толпы народа вырубят, пожалуй, все леса. В Джумгальских горах и без того с каждым годом все меньше и меньше остается рослых и сильных деревьев. А знаешь, к чему приводят порубки? Пропадает дичь, нечем жить зверью, высыхают реки, и вода не доходит до полей. Да и рыба в обмелевших ручьях не может жить и плодиться. Видишь, что грозит нам, если не следить, не охранять.
Дардаке повесил голову. Он и слушал отца, и не слушал. Вспоминал, как радовался, когда попадалась ему засыпанная хвоей большая полусгнившая ветка. Он тянул ее из земли, рубил, ломал. Сколько веток находил он у старых пней, там, где бросили их лесозаготовители! Они ведь спиливают дерево, разрезают его на бревна, а ветки обрубают и оставляют на месте. Осенью их заливают дожди, зимой заваливает снег. Они сгнивают, превращаются в труху. Неужели не лучше разрешить людям собирать эти отбросы? Все это Дардаке кое-как, торопливо и бессвязно высказал отцу. И услышал в ответ, что не каждому можно доверять. Что на десять честных найдется один нечестный и под предлогом сбора валежника и хвороста срубит живое, хорошее дерево. Всякого человека с топором лесник-объездчик штрафует, а может и отдать под суд…
— Но ты не очень огорчайся, — сказал под конец беседы отец. — Твои дрова зря не пропадут: их отправят в школу, в детдом или в больницу.
Но Дардаке не сразу пришел в себя. Он больше не спорил с отцом. Но что-то он не помнил, чтобы к ним в школу привозили хворост. Да и в больничном дворе выше забора были сложены штабелями не ветки и сучья, а толстые бревна. В душу Дардаке заползло подозрение, что отец по доброте своей не хочет выдавать одного человека…
И на следующий день и через день Дардаке все думал и думал. Неужели Чекир? Ах, ведь недаром в последнюю их встречу этот хитрющий малый делал вид, что не интересуется дровами. И все подшучивал над ним, а у самого в глазах горела жадность. «Если б лесник нашел эти дрова, он нашел бы и бумажки с именами тех солдатских вдов, для которых я старался. Лесник легко бы узнал, что это моих рук дело… Ах, Чекир, Чекир! Ну хорошо же. Если добьюсь правды и окажется, что ты такой подлец, не жди от меня пощады. Всем расскажу, какой ты человек, а тебе руки никогда не подам, отвернусь при встрече!»
Но время шло, каждодневная работа требовала от Дардаке всех его сил. С началом дождей и ветров все трудней было поспевать к сроку. Внизу, в долине, солнце грело еще так, что можно было ходить в одной рубашке, а в горах утром уже выступал иней. Дардаке за день пять раз потел, десять раз замерзал. Его плохонькая одежка, сколько ни штопала ее Салима, что ни день ветшала и покрывалась новыми дырами. И если в горах, пряча свое рубище, можно было ходить в полушубке, то, приехав в кыштак, приходилось его сбрасывать и всем показывать свои бесчисленные заплаты и дыры. Раньше люди этого не замечали, но теперь у многих появились обновки. И ребята и девчонки, школьные товарищи Дардаке, то и дело появлялись перед ним в хороших крепких рубашках и в цветастых платьях.
И вот однажды Дардаке увидел, что по центральной улице кыштака в его сторону направляется высокий парень в новой гимнастерке. Зоркие глаза Дардаке заметили знакомую ехидную улыбочку.
Парень помахал рукой, и Дардаке узнал Чекира. На счастье, Желтопегий был уже оседлан. Дардаке ловко вскочил ему на спину и, сделав вид, что не заметил своего друга, пустил вола самым быстрым ходом, на который тот был способен.
— Дардаке, Дардаке! — кричал ему вслед Чекир.
Как хотелось остановиться или хотя бы повернуться! Как хотелось от всей души выругаться! Но Дардаке сдержался. Ехал и ехал с гордо поднятой головой, ничем не показывая, что слышит Чекира.
Особенно обидно было видеть, что этот нечестный человек выглядит нарядно и живет гораздо лучше, чем он, старательный возчик айрана.
* * *
Однажды Дардаке, который уехал в долину задолго до зари (теперь, когда день стал короче, приходилось выезжать в полной тьме), возвращаясь к вечеру в горный аил, увидел, что люди чем-то возбуждены. Из юрты в юрту перебегали женщины, размахивали руками, громко переговаривались.
Войдя в юрту, Дардаке заметил, что отец и мать смотрят на него необычно — слишком уж ласково и как бы желая взглядами своими сказать: «То ли еще будет, сынок!»
— Ну-ка, ну-ка, иди скорей к своей Сайраш-эдже![24] — перебивая друг друга, прокричали они.
— Э, мать, — прибавил Сарбай, — не отправляй сына с пустыми руками. Вот он привез в бурдюке толокно — пусть отнесет портнихе.
Дардаке впервые слышал, что отец называет тетю Сайраш портнихой. Наверно, и это имело какое-то значение.
— Да-да, пусть отнесет, — согласилась Салима. — Скажи Сайраш, чтобы намешала на сливках и дедушке и Зейне. — Отсыпав половину, мать протянула бурдючок сыну. — Ну, иди же, иди!
Давно не видел Дардаке мать и отца такими веселыми, такими довольными. Зачем идти к Сайраш, они так ему и не сказали. Юрта соседей была открыта, стрекотала швейная машина, пахло уксусом и чем-то еще. И вот он увидел… Он увидел, что все в юрте заполнено волнами зеленоватой солдатской диагонали. Да, да! Море остро пахнущей материи накрыло и одеяла, и подушки, и стол, и этажерку с книгами. Всюду лежала чудесная свежая и чистая материя. А главное — новая. Давным-давно никто здесь не видел ничего фабричного, ничего нового. Если что и шили, так из старья.
Сайраш мельком глянула на Дардаке и продолжала строчить на машине. Зейна тоже ничего не сказала. На коленях у нее лежала коробка с разной мелочью, она выбирала из нее маленькие одинаковые пуговицы. Выбирала и аккуратно, любуясь своей работой, раскладывала на материи.
Дардаке осторожно поставил у косяка двери свой бурдючок с толокном, а сверху положил связку книг. Он был взволнован и даже не поздоровался.
— Привез учебники для седьмого класса? — спросила девочка и бросила на него такой лучистый, приветливый взгляд, что сразу стало ясно: ей сейчас не до учебников.
Он сказал:
— Да, да, учебники… — Голос его был глухим, слова застревали в горле.
И мать и дочь рассмеялись. В том, как они смеялись, было слышно, что за время его отсутствия они пережили что-то приятное и это касается его. А Зейна все смотрела и смотрела, и парнишка вспомнил, что за последний месяц, с тех пор как ему доверили возить айран, они почти не виделись, а перед тем были в ссоре. Но теперь эта ссора не имела никакого значения. Значение имел только пристальный, чуть удивленный, новый взгляд Зейны. Будто узнала она что-то о нем и проверяет правильность того, что узнала…
Он готов был уйти, но и стоять под взглядом Зейны готов был хоть до утра. Стоять и ничего не спрашивать.
Вот тут-то и поднялась из-за швейной машины Сайраш и, переступая через волны материи, подошла к нему. В руках у нее появилась длинная узкая лента, она ловко набросила ее на шею Дардаке… Лента была гладкой и скользкой, и от нее по телу пробежал холодок.
— Зейна! — певучим голосом сказала Сайраш. — Возьми бумагу, записывай…
Ой, как давно, с младенческих лет, никто не снимал с Дардаке мерку! Он даже и не помнил, носил ли в своей жизни что-нибудь сшитое на него. Рубашки, штаны — все это приходилось донашивать. Не только отцовское, но и полученное в подарок или купленное у старшеклассников. А тут Сайраш клеенчатой ленточкой, на которой нанесены черточки и цифры, стала измерять длину его рук, ширину плеч, талию. А потом опустилась перед ним на колени… Да, да — стоя на коленях, она проверяла длину и толщину его ног и громко диктовала разные цифры, а Зейна с самым серьезным видом записывала.
Вдруг Сайраш удивленным голосом воскликнула:
— Э, Дардаке, а ведь размеры-то у тебя мужские! Ты уже не мальчик, а юноша!
И в ответ как-то неестественно рассмеялась Зейна, а он, точно козленок, попавший в капкан, беспомощно озирался.
— Зачем вы меня позвали, зачем измеряете? Если хотите шить, разве нельзя сделать на глазок?
Зейна покачала головой:
— Эх, ты, неужели не понимаешь? Стой смирно, не крутись, не мешай маме. Она хочет добиться, чтобы одежда сидела на тебе складно, как на солдате, вернувшемся с фронта победителем.
