Зейна покачала головой:
— Эх, ты, неужели не понимаешь? Стой смирно, не крутись, не мешай маме. Она хочет добиться, чтобы одежда сидела на тебе складно, как на солдате, вернувшемся с фронта победителем.
Она, кажется, и правда восторгалась своим товарищем. Но смешинки то и дело сверкали в ее глазах, и Дардаке смущался все больше и больше.
Когда же наконец обмер закончился и Дардаке повернулся, чтобы уходить, Зейна спросила:
— А разве тебе не интересно, что тут без тебя произошло? Сядь и слушай, а я буду тебе рассказывать.
Но Сайраш сказала:
— Вы мне будете мешать, лучше идите погуляйте.
— Идем, идем! — обрадовалась Зейна и схватила неловкого парнишку за руку.
* * *
Уже темнело, но воздух был теплым, ветерок только слегка шевелил косынку на голове Зейны. Девочка шла по тропе. Подымаясь на зеленый холм, она все еще держала Дардаке за руку и даже слегка тянула его за собой. Внизу, в юртах, гудели голоса и доносились сюда, на холм, как тихая музыка. Слов не было слышно, никто не спорил, никто не стремился перекричать другого. Иногда звучал детский смех. Ни один ребенок в этот вечер не плакал. В темно-синем небе одна за другой вспыхивали звезды.
Дардаке послушно шел за Зейной. В голове его роились сотни вопросов, но задавать их он не решался. Зейна сказала, что будет рассказывать. Если она молчит — значит, так надо, нельзя нарушать условия игры. Тоненькая и обычно быстрая, Зейна сейчас ступала медленно и важно. Когда они поднялись на вершину холма, закатный луч озарил ее узкое лицо. Только сейчас Дардаке заметил, что шелковая косынка на голове у нее новая, цветастая.
— Тебе нравится? — спросила Зейна кокетливо.
— Очень! — искренне сказал Дардаке.
— А я смотрю на тебя — ты такой же, каким был раньше. Может быть, когда мама сошьет тебе новую рубашку и брюки, ты правда станешь похож на героя…
Дардаке помрачнел:
— Хочешь посмеяться надо мной? Для этого позвала?
— Нет, нет, я больше не буду. Садись на этот камень, а я буду стоять. Докладчики ведь никогда не сидят…
И она стала рассказывать. Все, что она говорила, было удивительно и неправдоподобно. Столько событий за один день. Ах, как жалел Дардаке, что его не было! Но может быть, так даже лучше. Если б он присутствовал тут, Зейна теперь бы не рассказывала, не стояла бы перед ним на холме. А в этом-то и состоит самое лучшее — в том, что она здесь, перед ним, увлеченная и радостная, смотрит ему прямо в глаза и говорит, говорит.
— Во время дневной дойки, когда все сошлись в аиле и не хватало только тебя и дедушки Буйлаша… — Зейна отвлеклась, и это помешало рассказу. — Дедушка, как назло, уехал сегодня за кумысом на коневодческую ферму и там заночует… Как же досадно, что его не было! Ему ведь тоже привезли подарок — премию за то, что в свои восемьдесят лет помогает женщинам на ферме. Ах, жалко, ужасно жалко, что мы тебе не показали теплый стеганый халат, который привезли в подарок дедушке…
— Зейнаш, рассказывай подробно, с самого начала, я все хочу знать. Кто приехал? Откуда? Наверно, не ангелы с неба?
— Ой, Дардаш, на двенадцати конях примчались всадники в серых, синих и черных непромокаемых плащах и в шляпах. У всех двенадцати были хорошие кожаные сапоги. Я нарочно смотрела — ни у одного ни одной даже маленькой заплатки. У всех под плащами были вельветовые костюмы, о которых давно забыли простые люди. Приехали с всадниками и четыре лошади, навьюченные тюками и ящиками, их разгрузили перед юртами. Женщины и ребятишки сбежались смотреть на приезжих. Но мы знали только двух из них — нашего председателя колхоза, усатого Закира, и завскладом Юнýса. Они держались тихо и скромно, впереди же ехал на черном скакуне — он единственный был не в шляпе, а в фуражке — настоящий витязь с разрубленной щекой. У него шрам идет отсюда и досюда…
— Это секретарь райкома партии Ахунбáев Мусá, — пробормотал Дардаке.
— И без тебя знаю. Лучше слушай. Ты его, наверно, видел только верхом на лошади, когда он проезжал через наш кыштак. Помнишь, все в школе говорили: «Герой, герой едет!» Он, может, и правда настоящий герой, но только если герои войны все такие, то это плохо. У Ахунбаева не оказалось на груди ни одного ордена и даже медали. Я со всех сторон глядела, глядела — думала, что, может быть, спрятались под лацканом пиджака. Наш усатый Закир со своим «Знаком Почета» и с медалью отличника животноводства казался гораздо важнее, но ты даже не поверишь, Дардаке, — наш Закир стал меньше ростом. Он ведь правда был всегда высоким? А в этот раз, когда спешился и стал рядом с Ахунбаевым, оказалось, что гораздо ниже. Или он нарочно становился в ямку, я не знаю. Наверно, не хотел казаться выше секретаря. Началось собрание. Восемь мужчин, из приезжих двенадцати, говорили по очереди и долго призывали еще лучше работать. Сперва председатель райисполкома, потом заместитель, потом завсельхозотделом, за ним главный агроном и главный зоотехник и кто-то еще главный. До нашего Закира очередь не скоро дошла, он немножко нас всех хвалил — и женщин-доярок, и твоего папку, и тебя немножко. После Закира дали слово твоему отцу, который так стеснялся, что не сказал даже, сколько обязуется получить телят и сколько молока от каждой коровы и какой жирности. Ему сделал замечание Закир: «Надо, товарищ, брать конкретные обязательства, а не отделываться общими словами». Но все равно твоему папке больше всех аплодировали. И тут он вдруг возьми и скажи, что все лето строил коровник, а настоящим пастухом-скотником был ты. Вот когда поднялся шум. Женщины стали кричать: «Верно! Наш Дардаке хорошо заменил отца, ушедшего на строительный фронт». — «А где этот озорник сейчас?» — спросил секретарь. И когда ему объяснили, что ты возишь айран косцам и уборщикам, и что тебе только тринадцать лет, и что ты хороший ученик, секретарь райкома вдруг взял слово. Вот тут-то я и заметила, что у него нет ни одного орденочка…
— А ленточки? — спросил Дардаке.
— Какие еще ленточки?
— Эх ты, девчонка! Не знаешь? Наше правительство для тех, которые имеют скромный характер, выпустило специальные шелковые ленточки на колодках, каждая со своим цветом. Если не хочешь ежедневно носить свои ордена — они же тяжелые и мешают работать, кроме того, их можно потерять, — ленточки их заменяют. Были у Ахунбаева ленточки?
— У него флажок был красный — депутатский значок. И много-много каких-то цветных черточек… Ой, ты бы слышал, что было, когда секретарь стал хвалить тебя за старание, назвал достойной сменой! Все как захлопают в ладоши, а мама твоя даже всплакнула от счастья. Я за тебя так волновалась и гордилась… немного. Но ты не очень воображай… Больше всех аплодировали не тебе, а моей маме. Она взяла слово после секретаря райкома, потому что он пригласил женщин высказаться. Ты бы слышал, как мама смело критиковала! Слушай, что сказала: «Вы, начальники, стоите тут на зеленом лужке, боитесь зайти в юрты скотоводов. Вам бы только покрасоваться в президиуме. Пойдите-ка лучше и посмотрите, как живет такой скромный труженик, как Сарбай, который всю войну работал на танковом заводе, а теперь пасет лучшее молочное стадо колхоза. Уже больше двух лет, как кончилась война, неужели мы не имеем права зарезать на мясо бычка или овцу, чтобы накормить наших людей? Скажите председателю: если бы почаще заглядывал на джайлоо, он бы узнал, что за все лето мы поели мяса один только раз — когда Дардаке поймал дикого козленка. Но разве только мяса мы хотим? В других колхозах давно провели на джайлоо радио, и люди слушают газетные новости и разучивают послевоенные песни. А в чем мы ходим? На нищих походить стали. Неужели нельзя позаботиться, чтобы к нам приезжали передвижные лавки? Текстильные фабрики давно работают не для армии, а для населения. В городах женщины стали одеваться по моде. Сами-то вы одеты хорошо». Секретарь первым захлопал в ладоши. За ним — все. Усатый Закир так хлопал, что руки у него стали красными, как гусиные лапы. Потом развязали тюки, раскрыли ящики. Тебе и твоему папке дали в премию двадцать четыре метра диагонали, моей маме — ситцу, дедушке Буйлашу — халат, старой Сакинэ, которая ворчит больше всех, подарили примус и обещали, что теперь к нам на джайлоо будут аккуратно возить керосин. Кроме ударников, и другим стали раздавать разные товары без денег, в счет трудодней. Все расписывались в длинных ведомостях, и не было почти никого, кто не получил хотя бы мыло, стиральный порошок или одеколон. Я спросила у секретаря комсомола Турганбáя, почему нам не возят сюда книжки для чтения. Он мне ответил, что вот вступишь в ряды комсомола и тогда возьмешь на себя нагрузку библиотекаря. Я согласилась.
Потом все пошли в вашу юрту, и опять началось — как в театре. Сперва все пили из выщербленных пиал кислый айран, который начальство не очень-то любит. Усатый Закир увидел шкурку куницы, которую ты поймал, а мой дедушка обработал. Председатель-то наш взял шкурку и говорит секретарю райкома: «Возьмите себе на тюбетей или жене на воротник». Ты бы видел, как возмутился секретарь: «Это что, ваша собственность? Что за байские пережитки?» Тут же подозвал дяденьку из треста «Заготживсырье» и спросил, сколько стоит шкурка. «Эта шкурка стоит тысячу рублей, — сказал заготовитель дяде Сарбаю. — Кроме того, вам, как передовому охотнику, обязаны дать пороху и дроби в кредит». Все опять заговорили, что это добыча принадлежит тебе, и секретарь был ужасно доволен, что среди молодежи есть такие всесторонние таланты. А я тоже подумала, что раньше даже не замечала, какой ты молодец…
