Эгерини рассмеялся.
На Арену тем временем выбросили еще одного несчастного. Такого же убогого, как и первый.
— Вот когда-то здесь стоял Фаргал!..
Мечтательная дымка заволокла глаза Хар-Руда.
— Здесь, на Арене? Ты говорил: он задушил льва?
— Угу. И рычал при этом так жутко, что львица смылась в клетку и сидела там, смирная, как овечка!
— Я бы посмотрел на такое! — задумчиво сказал юноша. — Но от этого, — кивок в сторону человека на Арене, — подобного ждать не приходится!
— Это точно! — в первый раз за последние полчаса согласился с ним помощник Управителя.
И они ушли.
Хотя еще долго доносилось до них утробное рычание хищников, смешанное с диким рычанием толпы на трибунах. До тех пор, пока Кэр и Хар-Руд не оказались в другом крыле Дворца.
Глава пятнадцатая
— Какая изящная вещь! — произнес Люг, разглядывая бокал. — Эгеринская работа времен Шорской династии, я полагаю. Не менее шести веков. А вот эта треугольная отметина — от наконечника карнагрийской стрелы! — сокт постучал по серебряному основанию. — Как приятно пить из военной добычи, что шесть веков назад отобрал потомок эгеринского принца у бедного эгеринского солдата!
— Это мой собственный бокал! — проворчал Фаргал. — Вы, обитатели Священных островов, столь хорошо разбираетесь в искусстве, что меня так и подмывает передать тебе или Кен-Гизару ключи от царских кладовых!
— В искусстве?
Люг поставил бокал на шелк скатерти, чтобы подцепить ножом ломтик копченого угря.
— Нет, мой царь! Не в искусстве — в добыче! Мы, сокты, с детства учимся понимать, за что на имперских рынках дают настоящие деньги. Наши земли малы и бедны в сравнении с великолепием Империй. А Яго неугодно, чтобы мы покинули Священные острова и отхватили кусок пожирней. Потому нам только и остается, что стричь тех, кто стрижет вас!
— Меня никто не стрижет! — отрезал Фаргал.
Сокт усмехнулся.
— Так не бывает! — сказал он. — Даже лев достанется гиенам, когда сдохнет!
Он осушил бокал и повертел его в пальцах.
— Послушай! Подари мне его!
— Забирай! — равнодушно отозвался Фаргал. — Почему бы тебе не взглянуть на Игры?
— Желаешь поговорить с послом Эгерина наедине?
— Я желаю немного подумать! Я устал от твоей иронии, Люг!
— Потерпишь, мой царь! Игры? Нет, я люблю другой сорт потасовок! Кстати, не хочешь ли поразмяться? Я был у тебя в оружейной; там не найти меча, на котором не лежал бы слой пыли в палец толщиной!
— Свой меч я ношу с собой! Ты нервничаешь, Люг? Из-за эгеринского посла?
— Нет, мой царь! Из-за этого, — сокт коснулся браслета с символом Яго на своем запястье. — Со вчерашнего вечера он жжет мою кожу!
Фаргал нахмурился и уже открыл рот, чтобы задать вопрос, но тут появился слуга.
— Благородный Скаэр Станар! — доложил он с поклоном.
— Благородный потрошитель чужих сундуков! прокомментировал Люг.
— Зови! — велел царь.
Посол Эгерина вошел, поклонился, обежав комнату цепким взглядом. Будто прицениваясь.
— Войди! — пригласил Фаргал.
— Царь позволит мне занять место? — почтительным голосом осведомился Станар.
— Без церемоний! — сказал Фаргал. — Сейчас мой друг Люг попросит подарить ему твою золотую цепь! У него сегодня слабость к эгеринским драгоценностям.
— Почему — нет?
Станар с готовностью взялся за украшение.
— Когда царь говорит: дай ему, — усмехнулся сокт, — он подразумевает: дай мне! По этому признаку всегда узнаешь императора… или менялу. И тот и другой сметают в свои подвалы все, до чего удается дотянуться!
— Но царь Карнагрии — не таков! — Станар бросил внимательный взгляд на Фаргала.
— Просто более ленив! — махнул рукой сокт. — Я предложил ему…
— Довольно! — воскликнул Фаргал с напускным гневом. — Станар! Как ты желал бы развлечься?
— Я? — посол подумал немного. — Говорят, ты держишь во дворце лучшего поэта и певца Карнагрии!
Фаргал удивленно поднял бровь.
— Он имеет в виду Сурнаш-Гина! — пояснил Люг. — Позови, кстати! Давно хочу отрезать ему уши!
— Только уши?
— У него единственный недостаток, мой царь! Он очень не любит тебя! Но ведь и Йорганкеша, твоего предшественника, он тоже не любил! Да за что вас любить, государи Карнагрии?
Сокт рассмеялся и опрокинул в себя еще одну порцию вина.
— Зови Сурнаш-Гина, мой царь! Станару он понравится — у эгерини хороший слух!
— Он немного безумен, мой поэт! — сказал послу Фаргал.
— А я? — снова перебил сокт. — Будь я в своем уме, пил бы сейчас вино у себя дома и не думал, почему уже третий дегустатор царских яств умер за этот год!
— Так серьезно? — спросил Станар.
— Не очень, — ответил Фаргал. — У меня еще есть маги! Я плачу им достаточно, чтобы не беспокоиться о ядах и порче!
— Я точно ненормальный! — заявил Люг. — Будь я нормален, пил бы сейчас хорошее вино и трижды в день развлекался бы с самыми славными девушками и самыми красивыми мальчиками на своем островке! И не размышлял о погрязшей в мерзости Карнагрии!
— По-моему, у меня тоже неплохое вино! — заметил царь.
— По-твоему! Ладно, — согласился сокт. — Пусть придет твой поэт! Но если к его скверному характеру прибавится и скверное искусство, я отрежу ему не только уши!
Фаргал потянулся к бронзовому гонгу.
— Позови Сурнаш-Гина! — приказал он явившемуся прислужнику.
Первый придворный поэт и певец Карнагрии, переживший уже двух императоров, несмотря на репутацию безумца (или — благодаря ей!), был доставлен парой стражников.
— Я не желаю развлекать тебя, узурпатор! — закричал он еще с порога. — Я буду плясать на твоих похоронах! Услышь меня, Ашшур! Я повеселюсь! О, как я повеселюсь, когда твой труп бросят собакам!
— Меня уже пытались скормить львам! — сказал Фаргал, обращаясь к Станару. — Став царем, я, конечно, уже недостоин подобной чести! Всего лишь собаки, да, Сурнаш?
— А лучше — крысы! — свирепо заявил сумасшедший певец.
— Что за дивный голос! — воскликнул сокт в притворном восхищении.- Ашшур! Будь у меня такой голос, такой дивный голос, на что мне меч? Лучшие мужчины падали бы к моим ногам!
Поэт злобно уставился на Люга.
Сокт картинно похлопал в ладоши.
— А как он красив! — с еще большим восхищением воскликнул он, оборачиваясь к Фаргалу. — Эти локоны! Эти пухлые губы!
По правде сказать, губы растрескались, а «локоны» представляли собой свалявшуюся копну давно не мытых волос. Но Сурнаш-Гин так ненавидел и боялся сокта, что принял все за чистую монету. Стоило тому сделать вид, что он влюблен в певца и жаждет разделить с ним ложе, Сурнаш-Гин приходил в ужас. Вот и сейчас он попятился, всерьез опасаясь, что царский любимчик от намеков перейдет к делу. Поэт, вообще, был не из тех, кто делит ложе с мужчинами, от мысли о том, что он, благородный карнит, будет изнасилован черным островитянином, бедняга покрывался липким холодным потом.
