Командир был непреклонен. Если он и не был, как назвал его адмирал, хитрованом, то уж умным-то, во всяком случае, был и отлично понимал, почему старпом ни в какую не хочет идти в гости к механику: душа к нему не лежит. Но именно поэтому и спроваживал он старпома в гости — в домашней обстановке они скорей поймут друг друга. Недопустимо, чтобы между двумя наиважнейшими людьми на корабле лежала какая-то тень.
— Поймите, Николай Николаевич, кто-то из нас двоих должен остаться на корабле. Останусь я, потому что командующий эскадрой как раз сегодня вечером собирается нагрянуть на «Сообразительный». А мы стоим соседними корпусами. Вполне возможно, что заглянет и к нам. Я бы послал к Толмачеву нашего замполита, но, вы сами знаете, он сегодня вечером провожает жену в Ленинград. Пока доедет до аэропорта, пока обратно…
— А может быть, все-таки он? Ему это как-то и по должности сподручней.
— Исключено, Николай Николаевич. Возглавьте наших делегатов, поздравьте от имени командования Толмачевых, вручите им наш подарок.
Сенькину ничего не оставалось делать, как собрать «делегатов», загрузить в такси цветной телевизор «Рубин-714», купленный офицерами корабля вскладчину, и ехать к Толмачеву.
На третий этаж тяжеленный «Рубин» втаскивали под «Дубинушку», которую негромко баском выводил идущий впереди всех порожним доктор. Он же и нажал на новенькую кнопку звонка у новенькой двери. В квартире залилась трелью какая-то электронная птаха.
— Прогресс! — многозначительно поднял палец доктор и не опускал до тех пор, пока в открытой двери не появился сам хозяин. Доктор все так же многозначительно произнес: — Не спеши захлопнуть дверь перед носом гостя, сначала посмотри, что он принес. Заноси! — скомандовал он.
В большом квадратном холле гостей встречала жена Толмачева Лариса и его сыновья. Сенькин впервые видел ее и сразу же глазом пожившего уже на свете мужчины оценил и красоту ее, и стройную по-девичьи фигуру. Не скажешь, что она мать четверых детей. Но поразило его в ней другое: было в ее осанке, в движениях что-то величественное, спокойное и незамутненное. Она самой природой была создана для любви и материнства. В наш суетливый эмансипированный век Лариса сумела сохранить в себе женщину.
Представляясь ей, Николай Николаевич с некоторым недоумением подумал: «И чего она нашла в своем «мехе» с его круглой физиономией и утячьей, вразвалку походкой?»
А оба пацана были белобрысыми, с облупленными носами, засиженными веснушками, и в кровь ссаженными коленками. Знать, немало хлопот доставляют они своей царственной матери. Но дома, да еще на людях, они вели себя пристойно. Воспитанность не изменила им даже тогда, когда был распакован роскошный «Рубин»: они радовались, но радовались по-взрослому сдержанно, хотя в их глазенках так и бесились чертенята.
Потом все пошли смотреть новорожденных. В родительской спальне пахло чем-то напоминающим мускус — так всегда пахнет в комнатах, где находятся грудные дети. Рядом с постелью матери стояли две кроватки, в которых сладко посапывали закутанные во все розовое маленькие комочки живой плоти. Они спали.
— Ой, какая прелесть! — завосторгался Юра-слон.
Старпом от изумления выкатил глаза: если бы Юра выругался, он не удивился бы, на него это было бы больше похоже. Но потом Сенькин вспомнил, что у Юры тоже дочке еще нет и года, и простил ему эмоции.
Штурман тоже стоял с умиленным лицом и внимательно рассматривал девочек, перекладывая голову с одного плеча на другое, будто рисовал их.
— Удивительно! — восхитилась Лариса. — Еще такие крохи, а у каждой уже свой характер. Верочка, — Лариса указала на комочек, что лежал в левой кроватке, — нежная, спокойная, уравновешенная. Наестся и спит. А Надюшка всю меня истерзает, пока ест. Прямо злой мальчишка, а не девочка.
— Чудно, — негромко прогудел доктор.
— Что чудно? — Лариса величаво повернула голову в его сторону.
— Ну что вы их можете отличать одну от другой.
Лариса посмотрела на него, будто он сказал, что дважды два — семь, и, слегка пожав полными плечами, разъяснила ему:
— Я же мать…
Николай Николаевич чувствовал себя не совсем уютно: от девочек он не пришел в восторг — страшненькие, маленькие, пахнут чем-то непонятным. Все эти ахи и вздохи вокруг них его ужасно раздражали — искренней в чувствах к этим комочкам ему казалась только одна мать. Остальные всхлипывали лишь ради приличия.
Единственное, что радовало в этой квартире его старпомовское сердце, так это идеальный порядок и ухоженность. Во всем были видны умелые руки хозяина: и в широких нестандартных отполированных сосновых наличниках дверей, и в тоже сосновых, под лак, плинтусах, и в облицовке под кирпич двух стен в холле, и в со вкусом подобранных обоях, в необычно красивых ручках на дверях. Старпом подобревшими глазами взглянул на «меха». «Умелец», — одобрительно подумал он. Особенно оценил он плинтуса. Из тонкой широкой сосновой доски, прикрепленной понизу к бетонной стене на шурупах. А поверху шурупы закрыты тоже тоненькой планочкой, чуть возвышающейся над полом. Пойди-ка набей столько дыр в бетонных стенах, да еще у самого пола! «Умелец! Трудяга! И когда только успел?!»
Он-то, Николай Николаевич, хорошо знал, какими строители сдают дома. Тяп-ляп — и подпишите акт о приемке. Сенькин не один год уже в квартирной комиссии эскадры. Нагляделся. За выслугу лет в комиссии ему даже выделили однокомнатную квартиру. Вот только в ней почти всегда живет кто-нибудь из женатых лейтенантов их корабля или эскадры. Да и что ему самому в этой квартире делать? Его дом — корабль.
И вдруг его охватило пронзительное, как зуд комара, беспокойство: а все ли там в порядке? На корабле. Конечно, на корабле командир. Но молодой командир хорошо, а опытный старпом еще лучше. Он бы тут же и сбежал на корабль — что ему здесь делать? — да как-то неудобно было, все-таки старший. Да и хозяин уже пригласил к столу.
Только расселись — глаза всех устремились на Николая Николаевича: старший по всем статьям — и по званию, и по положению, и по возрасту, — ему и поздравлять. А Сенькин, еще раз помянув в душе недобрым словом замполитову жену, которая так не вовремя надумала уезжать из Севастополя, лихорадочно начал искать слова, которые должен был произнести. В основном он привык говорить о нарушениях в дежурно-вахтенной службе, о том, что командиры подразделений не следят за соблюдением формы одежды их подчиненными, о ржавчине на корпусе, о недостатках в подготовке к несению вахты, о плохой покраске… О чем угодно, но только не о новорожденных детишках и не о новых квартирах, не о достатке в доме, о счастье и прочей чепухе.
Николай Николаевич натужно, точно брал на грудь штангу, вздохнул, вздыбил свои густющие брови, затем снова надвинул их на глаза и встал.
— Мы вот с Борисом Васильевичем как-то… — Он хотел было сказать, что не совсем они понимают друг друга, хотя оба они мужики вроде бы ничего, и что он убедился сегодня, что Борис Васильевич действительно мужик дельный, однако задержался, перевел дыхание — зачем об этом говорить сегодня, за праздничным и радостным для Толмачевых столом? — и словно обрушился камнем вниз: — Да, мы вот с ним как-то заговорили о счастье, о человеческой радости… — Старпом взглянул на хозяина дома и чуть было не расхохотался — тот глядел на него ошалелыми глазами: ему и в голову-то не могло прийти такое — беседовать со старпомом о любви и счастье. — Так вот, мы вспомнили чьи-то слова о том, что счастлив тот, кто утром с радостью идет на службу, а вечером тоже с радостью возвращается домой. У Бориса Васильевича есть куда идти после службы — домой («Что это я, по себе панихиду завел?!»), есть к кому, его ждет красавица жена, ждут любимые дети. Это великое счастье! («Да что я несу, господи?!») И уверен, он тоже испытывает радость, когда утром идет на свой корабль и в лучшую на эскадре боевую часть. Ну а если глава дома счастлив, то легче и веселей живется его домочадцам. Я так думаю… Поднимаю тост за счастье и благополучие этого дома… — Сенькин наконец закончил свою речь.
За столом загомонили, зашумели, но, уважая механика, притихли, когда заговорил он.
— Пришел я из плавания, и стали мы с Ларой думать, как девчонок назвать. Ну, сыновей мы по-древнерусски окрестили: Олег и Игорь. А как вот дочек назвать?
— Вы, наверное, предложили Ассолью? — не вытерпел доктор.
— Да нет, побоялся. Я предложил Николиной от слова «Ника» — победа. Что тут было! «Ты бы уж лучше дал ей кличку Победита или Ветерана. Вспомни, — говорит, — своего друга Заркевича: до сих пор своего имени стесняется». А действительно, мы его в школе все Олег да Олег. А пришел я как-то к нему домой, мать его зовет Тицик. Что за Тицик? Оказывается, его при рождении родители окрестили Тицианом. Вот он, стесняясь своего имени, пишется везде Олег. Таким вот манером наша Верунька чуть было не стала Николиной. Ну и выдала же мне моя благоверная! — И расхохотался. Хохотал и не спускал влюбленных глаз со своей Ларисы. Та тоже смеялась.
