— Знаем, — дружно ответили братья. — Читали. Христофор Бонифатьевич.
— Вы помните, что он курил?
— Трубку.
— Молодцы, правильно. Так вот у меня на корабле в каюте хранится трубка Христофора Бонифатьевича.
— Ну-у?.. Правда?!
— Правда…
Николай Николаевич когда-то сам курил трубку, и поэтому у него осталось их несколько штук. Одна из них была особенно хороша: с медной крышечкой, массивная, с прямым чубуком, который был сделан в виде носа корабля, а на нем вырезана фигура женщины в короткой юбочке. Как на носу клипера «Катти сарк». Трубку эту ему много лет назад подарили в Лондоне.
— Эта трубка старинная. Сначала ее курил сам капитан клипера «Катти сарк» Ричард Вуджет, а потом она досталась по наследству Христофору Бонифатьевичу, как самому прославленному капитану… И кроме того, Врунгель был племянником…
Николай Николаевич самозабвенно придумывал и плел небылицы, а братья слушали его в четыре распахнутых уха, и все трое ничего вокруг себя на замечали. Не видели они и Бориса Васильевича, который давно уже тихонько стоял в дверях и довольно ухмылялся.
ФЛОТ ВЕДЕТ БОЙ
В. Беляев
БЫЛО ЭТО В АРКТИКЕ
Рассказ
1
В марте первого послевоенного года довелось мне побывать в Мурманске. Я и раньше любил встречать весну на Крайнем Севере. В небе уже перестали играть сполохи, скалистые фиорды все чаще и чаще заволакиваются туманами, у берегов еще держится слой ледяного припая, а в открытом море носятся грязно-желтые кучи торосистого льда. Но все равно зима уже сдает, или, как говорят, поморы, «кротеет».
С особым чувством ходил я той весной по заснеженным тротуарам Мурманска. Ведь это была первая мирная весна для трудного края, вытерпевшего столько невзгод в дни долгой войны.
Первый, кого я посетил в Мурманске, был Коля Субботин, мой старый приятель с детских лет, из круглого дома на Греческой улице, потомок одесских лоцманов, отравленный Арктикой и, видимо, окончательно изменивший Черному морю.
Последняя наша встреча с Колей перед войной произошла в Одессе в те дни, когда весь город переживал события в Испании. У огромной карты на Дерибасовской, где был изображен Пиренейский полуостров, до поздней ночи простаивали одесситы. Они следили за передвижением линии фронта и называли испанские города с такой легкостью, будто все они были расположены отсюда не дальше Куяльницкого лимана.
Одесские тротуары были забросаны оранжевыми апельсиновыми корками. Апельсины продавались на всех углах — маленькие и большие, укутанные нежной папиросной бумагой и лежащие открыто, без всякой упаковки, в корзинах. Их привозили в Одессу наши и испанские пароходы в обмен на масло и другие продукты, которые посылала Советская страна детям республиканской Испании.
Из одного такого рейса из Испании на пароходе «Чичерин» возвратился и мой друг — третий штурман Коля Субботин, высокий и немного угрюмый малый, с морской походочкой вразвалку и удивительно пристальным взглядом широко открытых карих глаз.
После того как «Чичерин», оглушив всех гуляющих на Пушкинском бульваре дребезжащим гулом приветственного гудка, ошвартовался, первые же поднявшиеся на палубу гости рассказали Субботину, что его невеста, пока он был в рейсе, оставила его. Выйдя замуж за капитана парохода «Дельфин» Митю Галышева, Лизочка уехала с ним из Одессы.
Для нас, хорошо знавших Колю Субботина, ничего неожиданного в этой вести не было. Прямой в отношениях с товарищами, внимательный и чуткий к людям, попавшим в беду, к своей невесте Субботин почему-то относился с видимым для всех пренебрежением, а иногда и не стеснялся грубить ей. Никогда мы не видели, чтобы Коля пришел вместе с Лизой провести с нами вечер-другой, никогда мы не встречали их вдвоем в Клубе моряков, никто не мог вспомнить на людях ласкового отношения Субботина к своей веселой и славной невесте. А она в этом, несомненно, как и все женщины, нуждалась.
Ну а капитан Галышев, слегка сутулый и худощавый моряк, с лицом чуть-чуть побитым оспой, спокойный и на редкость вежливый человек, возивший в каюте целую библиотеку, являл собой полную противоположность Субботину. Про Галышева говорили, что ни одного приказания матросам в рейсе и на стоянке он никогда не отдавал без слова «пожалуйста». Команда любила его за это и уважала.
И Коля Субботин из Одессы перебрался в Мурманск, подальше от насмешливых взглядов знакомых. Позже, во время войны, мы встретились с ним при обстоятельствах… Однако обо всем следует рассказать по порядку.
Я увидел Колю Субботина в мирном Мурманске в полном здравии — румяного и нестареющего. Быть может, только седины малость прибавилось на его гладко причесанных висках. Он уже давно демобилизовался, возвратился в свое прежнее, гражданское состояние, принял траулер «Кильдин», снял военную форму, и на фуражке у него вместо золоченого «краба» со звездочкой белел теперь прежний эмалевый флажок рыбного тралового флота нашей страны.
В его «каморку» (так шутливо называл Субботин свою просторную, в три окна комнату на Жилстрое в деревянном доме, у разбитого бомбой кинотеатра «Северное сияние») сошлось в тот вечер человек десять северян, переживших в этом городе все бомбежки и военные пожары. Уже после полуночи стали мы вспоминать о всяких затруднительных положениях, в которые приходилось попадать морякам во время войны на Севере.
Самым вялым участником нашей оживленной беседы был Субботин. Он все сидел и, прислушиваясь к воспоминаниям, останавливал на рассказчике свой пристальный взгляд. Но потом, когда наши воспоминания расшевелили его, он тоже «заступил на вахту» — включился в общую беседу.
2
— У меня, знаете, тоже был однажды случай. Саша Пустынников, — с этими словами Субботин посмотрел на меня, — о нем немного знает и подсобит, коль у меня память заест.
В третье лето войны, вскоре после того, как открылась навигация, меня вызвали в штаб флотилии и вручили приказ отконвоировать до острова Обманчивый пароход «Северный ветер». Ну и естественно, вся ответственность за благополучный исход этого рейса возлагалась на меня, конвоира, на мой тральщик.
Рандеву с моим подопечным состоялось на траверзе острова Мудьюг, там, где Северная Двина впадает в Белое море.
Мы поджидали «Северный ветер» часа два, и как только он вырвался из поросших зеленью берегов реки, просемафорили ему: «Капитана на тральщик!» «Северный ветер» стал на якорь, и вскоре на шлюпке подчалил к моему кораблю капитан «Северного ветра» Варгаев. Конечно, говоря открыто, был я по сравнению с ним мальчишка, щенок. Я ведь ходил в этих морях недавно, шесть с малым лет. А Варгаев родился в становище Еретики, тут, на Мурмане, промышлял тюленей на льду Белого моря, а в детстве, еще мальчишкой, на обычных ботах забирался с отцом к Новой Земле. За свои годы Варгаев излазил все фиорды не только в нашей Арктике — он часто ходил в Норвегию и знал почти до Скагеррака любой пролив, любую банку.
И все-таки мне довелось инструктировать его, старика, сообщать ему военные сигналы, прокладывать курс кораблей и приказывать, как вести себя, коль нащупает нас в открытом море какой-нибудь бродячий «юнкерс».
Пока мы шли Белым морем, видимость была хорошая, лишь у Зимнегорского маяка стало слегка забрасывать туманчиком, но потом снова стало ясно. Возле Поноя мы получили семафор с берега: остановиться и ждать еще одного конвоира. Отдали мы якоря на внешнем Понойском рейде, на параллели мыса Корабельный. Я тогда еще, помню, подумал: «Значит, обстановка на море невеселая, коль начальство боится одному мне «Северный ветер» доверить, коллегу подсылает». Сходил на берег. Там начальник наблюдательного пункта рассказал мне, что, судя по последним данным, немецкая эскадра во главе с линкором «Тирпиц» вышла из Альтен-фиорда в Норвегии в неизвестном направлении.
Но выход ли немецкой эскадры на поиски легкой добычи был причиной тому, что мне давали подмогу? Думаю, что нет. Что могли сделать два тральщика против линкора? Причину и сегодня не знаю.
Болтаемся с моим подшефным на якорях, течением нас вертит помаленьку, обозреваем крутые, отвесные берега в устье реки Поной, маленькие гранитные островки, что поблизости, будку желтого цвета со столбом для сигнального огня на горе и прочий унылый пейзаж. Вдруг видим дымок со стороны острова Моржовец. Шпарит к нам какой-то корабль. Все ближе, ближе, и, наконец, в бинокль я различаю знакомый тральщик.
Очень мне хотелось, чтобы я обознался! Но пригляделся я к нему еще раз — так и есть: тот самый. А надобно вам сказать, что командовал им… ну, да что там душой кривить, Дмитрий Галышев, тоже черноморец, но мой личный недруг. Словом, когда-то он отбил у меня невесту. Вы знаете, такое не прощается, тем более что я крепко любил ее, психовал потом, глупостей наделал, на Север попал по этой причине. И хотя все развеялось со временем, а все же ныло мое сердце, когда я встречал их вместе с дочкой на улицах Архангельска. Как увижу Лизу на проспекте Чумбарова-Лучинского, где они жили, так сразу и «отрабатываю задний ход», лишь бы не встретиться. Только доски щелкают за мною на тротуаре.
