самих себя, так упорно причисляя себя к общему стаду!
Бьёрнстьерне Бьёрнсон уже овладел собой.
— Много ли вы написали за последнее время, Якоб Фосс? — спросил он.
— Я не обязан перед вами отчитываться!
— Не передо мной! Но подумайте, отчего вы стали так мало и — извините! — так плохо писать? Не оттого ли, что засохли ваши корни? Не оттого ли, что вы вообразили себя одним-единственным на земле?
— Ваш суд еще не окончательный для меня, — презрительно ответил Фосс. — А сколько я пишу, вам неизвестно. Но как заметно, что вы сын пастора: без проповедей не можете жить!
Но, чем запальчивее говорил Фосс, тем проще и вразумительнее ему отвечал Бьёрнсон. Видно было, что он с юных лет привык к полемике.
— Одного я не понимаю! — воскликнул Фосс. — Зачем вы приписываете себе чужие заслуги, да еще получаете гонорар за это? Если народ так мудр, зачем же вы ему понадобились? Если у него свои замечательные мысли, для чего вам их еще повторять?
— А это один из законов искусства, — спокойно ответил Бьёрнсон.
— Что? Не понимаю!
— Отлично понимаете! Художник один претворяет все лучшее, заложенное в народе. И в этом — слава и народа и художника!
Рикард Нордрак молчал, но глаза у него блестели.
— «Претворяет»!.. — начал было Фосс. — Тоже пасторское словечко!
Но тут появился хозяин и позвал всех к столу.
Глава шестая
Этот разговор не мог не взволновать Эдварда. Он всей душой сочувствовал Бьёрнсону и Нордраку, потому что был воспитан, как и они, в любви к народному искусству. Воспоминания об Оле Булле, о странствованиях с ним оставили слишком глубокий след в его памяти. Это было лучшее, что он знал до сих пор за двадцать лет своей жизни. Неужели Якоб Фосс не испытывал этих радостей? И он представил себе унылое существование этого молодого писателя, одинокое, лишенное поэзии. Имеет ли он друзей? Бывает ли спокоен? Нет, его душа была так же искажена судорогой, как и лицо.
И Григ неожиданно вспомнил своего бывшего товарища по консерватории, Артура Сюлливана. Тот был удачливее Фосса, у него были поклонники, и Григ восхищался им. Но, кто знает, может быть, несколько лет назад и Якоб Фосс был так же окружен юными почитателями и считал себя победителем? Теперь Сюлливан уже не казался Григу таким счастливцем, как прежде. Что ни говори, а мир Сюлливана был душный, искусственный. Он как будто хорошо чувствовал себя в этом мире, но долго ли могла продолжаться эта замкнутая, тепличная жизнь? То были одни сны, иногда легкие, воздушные, а порой похожие на кошмары. То были отражения отражений, призрачные, часто искаженные, как в неверном зеркале или в зыбком ручье. Это было изящно, но сколько же времени длятся сны? Они проходят, отражения исчезают — что же остается? И, когда все эти ненадежные образы изменяют художнику, он становится Якобом Фоссом, озлобленным, угрюмым и бесплодным. И Эдварду захотелось увидеть Сюлливана и предостеречь его.
— Что вы так смотрите на меня? — спросил Фосс, бросая на него косой взгляд. — Я кажусь вам дерзким, возмутительным?
— Нет, вы не кажетесь мне возмутительным.
Не сказать же ему: «Мне жаль вас!»
Но бог с ним, с Якобом Фоссом! Я здесь, в этом доме, на этой улице. Не может же быть, чтоб это ничем не разрешилось!
— Ненавижу бездарных людей! — сказал Фосс, наливая себе вина дрожащей рукой. — Особенно старшего, этого пастора! Меня так и подмывает вывести его из, себя!
Он наливал себе одну рюмку за другой.
Покосившись на Грига, он спросил, не видал ли он фрекен Хагеруп. Странно! Полный дом гостей, а ее нет!
Нет, Эдвард не видал фрекен Хагеруп. Он даже не знает ее.
— Дочь хозяйки, — пояснил Якоб Фосс и вздохнул. — Дивное, божественное создание! А какой голос! Сколько чувства! Только очень своенравна!
«О ком это он? — подумал Эдвард. — Ах, да!»
Но внезапно лицо Фосса приняло удивленно-радостное выражение. Он встал и отодвинул от себя рюмку. Встали и другие гости, послышались радостные восклицания. Эдвард обернулся и в двух шагах от себя увидал ту, которую безотчетно ждал весь вечер.
— Моя дочь Нина, — сказала ему хозяйка.
Эдвард залился краской.
Вместе с Ниной пришла еще одна молодая девушка, постарше, и худощавый юноша с бледным, умным лицом. Девушка держала в руках скрипичный футляр; хозяин дома предупредительно взял его из ее рук.
Фрекен Нина Хагеруп сказала:
— Извините, что мы запоздали: мы задержались на лекции. Георг Брандес задавал профессору опасные вопросы. — Она кивнула в сторону своего спутника.
… — на которые не получил ни одного ответа, — сказал Георг Брандес и развел руками.
Гости засмеялись.
Обеих девушек усадили рядом с Григом, ближе к нему — Нину. А слева от него сидел Якоб Фосс.
Нина Хагеруп представила свою соседку:
— Моя подруга Вильма Неруда.
Вильма протянула большую красивую руку. На пальце у нее блестело обручальное кольцо.
На руке у Нины кольца не было.
Некоторое время все трое молчали. Нина сидела с опущенными глазами. Потом она решительно подняла голову.
— Так это были вы! — сказала она Григу. — Я вас тогда же узнала!
— Тогда же?
— Ну да, в среду. Я узнала вас по глазам. Дело в том, что мы уже встречались в Бергене. Это было давно, тринадцать лет назад. Помните, был день вашего рождения. Мы играли в рыболовов… Не помните?
Эдвард пробормотал что-то.
— Мне было пять лет, — продолжала Нина, — но я запомнила. Там еще была одна гордячка, которая отвергла вас. Вы и теперь ее встречаете?
— Нет. Давно не видал. Она, кажется, вышла замуж…
Нина улыбнулась. На ее розовых щеках мелькнули и пропали две глубокие ямочки.
— Хорошо было тогда! — сказала она задумчиво. — Но мы давно уехали из Норвегии.
Бьёрнстьерне Бьёрнсон произнес стихотворный тост за здоровье фрекен Нины. Якоб Фосс перегнулся вправо, заслонив Эдварда, и, весь осклабившись, протянул ей рюмку. Тень неудовольствия мелькнула на ее тонком лице, но она поблагодарила и отпила из своей рюмки.
Бьёрнсон начал второй тост — за Вильму Неруда. Она встала сияющая, с рюмкой в руке:
За то, чтоб юность не поблекла
И не прошла в холодной мгле!
За то, чтоб скрипка не умолкла,
Твой вечный спутник на земле!
— «За то, чтоб скрипка не умолкла»! — повторил, улыбаясь, Рикард Нордрак.
— Вернее, за то, чтобы, выйдя замуж, фрекен не бросила музыку! — пробормотал Фосс. — Ее жених сам музыкант, а ей не позволяет играть! — пояснил он Григу.
— Глупости какие! — вспыхнула Вильма. —
