«Хорошо бы еще занять риску», — сказала сама себе тетушка Флора. Конечно, ей так неприятно еще раз занимать, но что поделать, у нее нет иного выхода. И она постучалась в дверь квартиры своей домохозяйки.
— А мама дома? — спросила она у девочки, которая ей открыла. — Скажи ей, что мне нужно с ней поговорить. — С собой у Флоры был бумажный пакет.
— Да, что такое? — спросила, появившись, домохозяйка тетушка Кармен. Флора знала, что они примерно одного с нею возраста, но донья Кармен выглядела лет на десять моложе.
— Не могли бы вы одолжить мне еще гатанга[23] три рису? — не зная куда девать глаза от стыда, проговорила Флора и улыбнулась вымученной улыбкой. — Послезавтра я получу деньги за стирку. А то я вам и так уж должна…
— Да полно тебе вспоминать, — покровительственно прервала ее хозяйка. — Постираешь потом белье детишкам, вот мы и будем квиты.
Тетушка Флора сварила рис, подогрела остававшиеся со вчерашнего дня три сушеных рыбки. Скоро уже должны были прийти старшие ребята из школы. Разложила по тарелкам вымачивавшиеся с вечера зеленые листья сладкого картофеля камо́те. Долго смотрела на тенистую улочку, длинную и пустую. Мужа по-прежнему не было. Прибежали из школы дети. Они тоже были чем-то расстроены. Ей стало еще печальней.
— Вот, как вы хотели, я вам все сварила, — почти торжественно объявила тетушка Флора. — Теперь марш мыть руки.
Ее школьники дружно направились к жестяной банке с водой. А сама Флора подошла к небольшому очажку, располагавшемуся в одном из углов их нехитрого жилища. Но ничто не могло отвлечь ее от каких-то дурных предчувствий, теснивших грудь. Порой ей даже чудился голос мужа. Она приподняла за горлышко стоявший на огне горшок, но он вдруг выскользнул из ее рук и упал на камни очага. Горшок треснул, раскололся, и вареный рис вывалился в угли и золу очага.
— Боже мой! — воскликнула тетушка Флора. Она не смогла сдержать рыданий. Руки у нее дрожали.
— Что такое? В чем дело? — подбежала к ней Лоленг. Ей не оставалось ничего другого, как поддержать под руки тетушку Флору, плакавшую навзрыд. Дети тоже заревели все вместе, глядя, как рыдает их мать.
— Ингго! — выкрикивала тетушка Флора сквозь слезы. — Муж мой!
На их тесно заселенной улочке поднялась суматоха — распространился слух, что у тетушки Флоры что-то случилось.
Едва придя в себя и обретя способность спокойно говорить, тетушка Флора забормотала словно в бреду:
— А муж мой… муж мой где?
Лоленг собрала и очистила рассыпанный рис. Детей Флоры покормили соседи.
— Опренг, возьми-ка с собой домой немного приправ.
— Кушайте, кушайте, дети, не стесняйтесь.
Но Флорины дети и насытившись продолжали скулить, будто маленькие зверьки, загнанные в угол.
— Бедняжки! — жалели их одни.
— А что тут случилось? — интересовались другие.
— Что-то произошло с дядюшкой Ингго, говорят.
— Да полно, Флора, придет твой Ингго, никуда не денется.
— Немного погодя и придет, — старались утешить ее соседи.
Однако многие из соседей не на шутку забеспокоились. Давно минуло обеденное время. Здешние мужчины стали возвращаться с работы. А дядюшки Ингго все не было и не было.
— Что-то с ним случилось! — то и дело восклицала тетушка Флора. — Что-то с ним случилось!
— Да откуда ты это взяла? — пробовали ее урезонить.
— Вот взяла, и все. Я сердцем чую. Душа у меня не на месте, — отвечала Флора собравшимся у нее соседям в раздражении. Быстро стемнело, но тетушка Флора и не думала зажигать свет в комнате.
И вдруг их улочка загудела от волнения, когда кто-то принес сегодняшнюю дневную газету. В нее углубился дядюшка Бертинг, муж домохозяйки.
— Он, да?
— Дядюшка… что там? — наседали на него со всех сторон.
— Боже ж ты мой Иисус-Мария!
Услыхав шум на улице, Флора вслед за всеми вышла из дому. Она почти вырвала газету из чьих-то рук. Шаря глазами по странице, неожиданно наткнулась на имя своего мужа и едва не лишилась чувств. Словно потеряв дар речи, женщина смотрела в газетный лист и ничего не могла понять, губы ее беззвучно шевелились. В мозгу ее калейдоскопом теснились какие-то новости, слухи, беседы, сообщения с разных концов Манилы и всего архипелага. Сама не зная почему, она надолго уперлась взглядом в передовицу. И вдруг эта заметка.
«Сторож убил человека, подбиравшего рис. Преступление богатых и власть имущих. Алчные дельцы купаются в роскоши и неподвластны закону. А бедного ничего не стоит и пристрелить. Богатый и влиятельный человек может грабить сколько угодно, ему все сойдет с рук; бедняка же, подобравшего немного риса, убивают. И этот украденный рис, всего лишь один гатанг риса, остался в грязи и пыли. Его выбросили за ненадобностью. Этот человек уже не возвратится домой к своей семье…»
Когда дядюшку Ингго похоронили и тетушка Флора горевала в одиночестве, к ней зашел высокий человек в темных очках.
— Разрешите мне, госпожа, выразить вам свое соболезнование, — заговорил он. — Что же касается расходов на похороны, то пусть они вас не беспокоят.
Не успел он уйти, как на улице послышался стрекот мотоциклов, гудки и шум подъезжающих машин.
«И рису, пожалуйста, ладно? — вспоминалось ей. — Если конечно, сможешь…» Эти слова эхом отдавались в ушах тетушки Флоры. Слышались ей и те слова, что муж говорил в свой последний день: «Жизнь — это борьба, это азартная игра. Выживают те, кто сильнее». Припомнилось, как он попрекал друзей и бывших знакомых тех давних лет, когда они помогали друг другу. Тех давних лет… «Ингго, может, нам с тобой сходить куда-нибудь? И я шел. Ингго, ты вперед проходи, пожалуйста… А теперь посмотри!..»
И как она ни сдерживалась, слезы все время душили ее, она плакала навзрыд. Перед ее мысленным взором не раз и не два проходила одна и та же картина: как ее муж подбирает рассыпанный рис на палубе баржи, что причалена у берега реки Пасиг, надеясь доставить им хоть малую толику радости в жизни. И шумным эхом отдавался в ушах тетушки Флоры тот выстрел из карабина. С ней вместе рыдали и дети… Ее раздражал соболезнующий голос того длинного, в темных очках, эти люди, понаехавшие сюда на мотоциклах и машинах с громкими сигналами.
Все эти знакомые и друзья, пришедшие к тетушке Флоре, только нарушили ее уединенную скорбь. Каждый из них демонстрировал свое беспокойство и участие, каждый на свой лад выражал свою печаль и сострадание. Кое-кого из тех, что были на кладбище и теперь пришли в ее скромное жилище, она и не знала вовсе или не помнила. Они совали ей какие-то конверты. Они, кого она и видеть-то не хотела.
Но жизнь продолжается, и в полях зеленеют ростки. И в памяти Флоры встает восхитительная картина золотистого поля из ее беззаботной юности, золотистого рисового поля. И вспоминается ей их с Ингго первая робкая любовь тех дней. Вспоминается, как они обзавелись детьми, как упорно и настойчиво становились на ноги, как привыкали друг к другу, притирались, как терпели в этой жизни унижения, как их обижали разные люди.
Тетушка Флора через силу сдерживала себя до самого последнего мига похорон. Не позволила себе даже поплакать, держалась великолепно. Дети стояли с друзьями, которые взяли их за руки. Собралось довольно много народа. И ей не хотелось выказывать слабость в это грустное время, чтобы не оскорблять памяти и заветов покойного мужа.
Да, жизнь — это азартная игра, это постоянная борьба. И она никогда не позабудет об этом завете любви и жизни, поселившемся в ее сердце. Она будет стойко нести свой крест.
Доминго Г. Ландичо
ПОСЛЕДНЯЯ СТАВКА
© Перевод — издательство «Художественная литература», 1981 г.
Перевод И. Подберезского
Когда Ба Эдро[24] закрывал глаза, он выглядел совсем как покойник. «Лодка его жизни пристает к берегам, откуда нет возврата», — говорили в Таринг Маноке, и это означало, что Ба Эдро вот-вот предстанет перед создателем. В деревне судачили о том, что старик, знавший неплохие времена, как раз перед смертью впал в нищету. Он был из уважаемого и когда-то богатого рода, причем единственным наследником. Но богатством распорядился так, что, помри он сегодня, хоронить его будет не на что. Вот об этом судили-рядили и в поле, и в единственной на всю деревню лавочке, и в цирюльне Ка Тонио. «Какая прожита жизнь! И как сурово обошлась с ним судьба под самый конец!» И хотя старик был еще жив, о нем говорили как об умершем, причем многие не могли удержаться от порицания, что вообще-то в Таринг Маноке не принято.
Осуждали же его за пагубную страсть, которая и довела его до разорения, — за петушиные бои. Потому что в Таринг Маноке, где не было не то что церкви, даже часовни, была арена для петушиных боев, и Ба Эдро слыл самым заядлым петушатником в деревне и во всей округе. Старики говорили, будто Ба Эдро пристрастился к этому делу с самого детства, можно сказать, с колыбели: он, утверждали старики, еще младенцем не мог равнодушно слушать кукареканье петуха.
