— Видел красивые дома вдоль шоссе? Вот такие строит мой брат. Он уже построил много красивых домов. Говорил, что делал и бетонные, и деревянные — разные. Белые, голубые, желтые, зеленые. Много, и все красивые. Пойдем как-нибудь к нему на стройку? Это близко.
Однажды они с Фермином пошли туда. Стройка была в нескольких кварталах от школы.
Здание, возводившееся там, уже начало освобождаться от опутывавших его лесов, оно обретало законченные очертания. Казалось, на глазах рождался двухэтажный жилой дом, которому в скором времени предстояло соперничать размерами и красотой с другими современными зданиями, расположенными поблизости — и рядом, и напротив, и дальше по улице.
— Это здесь? — Обет был восхищен. — Вот красота будет, когда дом закончат!
— Здесь и работает мастером мой старший брат. Войдем? — предложил Фермин.
Но у ворот дорогу им преградил сторож.
— Куда это вы? Нельзя детям! А ну выходите!
— Дяденька, мы не будем баловаться, — попытался уговорить его Обет.
Сторож смерил их взглядом.
— Да хоть балуйтесь, хоть не балуйтесь — нельзя! Хотите свалиться вниз?
Ничего не оставалось делать, как разглядывать стройку со стороны.
— Пойдем завтра к папе на работу? — Предложение звучало как утешение.
— Вот и он! Вот мой папа! Видишь, тот, который держит электрорубанок! — Они были еще в воротах, когда Фермин выкрикнул это. Обет смотрел во все глаза. Фермин бегом помчался к отцу.
— Папа, это из моего класса, Обет. Он хочет посмотреть, как делают мебель.
Обет был уже рядом.
— Ладно, смотрите, только не балуйтесь. А то поранитесь, — предупредил столяр.
Но Обет уже ничего не слышал. Он ринулся к рубанку, стал возиться с ним, с пилой, с долотом, со всеми инструментами, которые не были в это время в работе. Несколько раз прилаживался полировать кусок дерева наждачной бумагой. И радовался так, как будто все наконец свершилось, как будто исполнились его мечты.
Он остановился только тогда, когда раздался окрик хозяина мастерской:
— А ну-ка, лоботрясы, марш отсюда! Вы что, покалечиться хотите?
С тех пор Обет всегда сопровождал Фермина в их походах на стройку и в мебельную мастерскую. Много дней они непрерывно говорили об одном и том же — о том, как мастерит мебель отец Фермина, как плотничает его брат. У Фермина было много историй в запасе, и все они очень нравились Обету.
— Знаешь, какой папа мастер? Когда он не выходит на работу, хозяин посылает за ним. А к брату заказчики издалека домой приходят.
Обет позвал Фермина к себе домой и с гордостью представил его матери:
— У него папа умеет делать отличную мебель, а брат — очень хороший плотник. Знаешь, какие большие и красивые дома он строит! — Обет обвел взглядом их дом, посмотрел на Фермина. — Старый у нас дом. Уродина! Ну ничего, вот стану плотником, сделаю такой же красивый и большой, как те, что строит твой брат.
Потом он так же осмотрел мебель и нехитрое убранство их гостиной.
— Да, плохо у нас обставлена комната. Ладно, вот вырасту и сделаю как твой отец, так же красиво.
Со своей мечтой он не расставался и тогда, когда был один. Он смастерит красивую мебель, построит красивый дом!
Во сне он видел то же самое. Вот он вырос, стал искусным плотником. Он сделал замечательный дом. Такой же чудесный, как тот, что построил брат Фермина. В нем красивая мебель. Такая же, как та, что делает папа Фермина.
Но дом вдруг охватывает пламя. Вместе с домом сейчас сгорит и красивая мебель. Он бежит, кричит, зовет на помощь: «Гасите огонь! Гасите огонь!» Он уже задыхается от крика: «Погасите огонь!..»
— Обет! Обет! Обет, проснись!
Мать трясет его. В комнате зажигают свет.
— Не спи на спине, плохое будет сниться, — говорят ему.
Вот уже несколько дней, как Фермин не ходит в школу, и Обет испытывает непривычную грусть. Ему не с кем говорить о плотницком деле. Но что еще хуже, ему не с кем ходить на стройку и в мебельную мастерскую.
Как-то под вечер он один отправился туда, где работал отец Фермина. Тот сразу его узнал.
— Ты не Обет ли, одноклассник Фермина?
— Да, его с понедельника нет в школе, — ответил Обет.
Столяр смотрел на него, ласково улыбаясь.
— Дома некому быть, кроме Фермина. Его сестренка заболела, с ней надо сидеть. А мать на рынке торгует. Ты бы сходил навестил его.
Именно этого и хотелось Обету, но он не знал, как добраться до дома своего друга. Он позвал с собой мальчика из их класса.
Нельзя сказать, чтобы дорога к дому Фермина была особенно грязной. Несмотря на рытвины, видневшиеся там и сям, на разбросанные кое-где помятые, ржавые консервные банки, на обрывки грязной бумаги, все же в сравнении с другими улицами ее можно было даже назвать чистой.
Дом стоял в конце улицы, в одном ряду со старыми доходными домами. Как и другие в этом районе, он был двухэтажный, с тремя выходившими на улицу дверями. Зеленая краска на нем выцвела и была едва различимой. Окна верхнего этажа красовались разбитыми или треснувшими стеклами.
Из средней двери, едва увидев их, выбежал Фермин.
— Что-нибудь случилось? Учитель рассердился? — вырвался у него удивленный возглас.
— Да нет, мы пришли поиграть с тобой, — ответил Обет.
— Тогда пойдем к нам. Входите. Мамы нет, с сестренкой некому оставаться. Она болеет.
Ребята вошли. Перед ними во всем убожестве предстало внутреннее помещение: несколько хромых, искалеченных временем стульев, голый, без скатерти, стол, ветхий шкаф с обломком зеркала.
В углу, рядом с пустой горкой для посуды, расстеленная на полу циновка служила постелью больной девочке.
— Во что будем играть? — спросил Фермин.
— Во что хочешь. Только так, чтобы не будить твою сестренку, — ответил пришедший с Обетом мальчик.
Они недолго успели пробыть одни в комнате — в дверь протиснулась жирная женщина со злым лицом.
— Мальчик, где твоя мама? — спросила она.
— Нет ее, на рынке.
— А папа?
— На работе еще.
— Вот что, — продолжала женщина. — Вы уже четыре месяца не платите. Скажи отцу, что, если не заплатит, вам лучше собирать пожитки.
Женщина ушла.
— Кто это? — спросил Обет.
— Хозяйка. Собирает плату.
— Это не ваш дом?
Обет был поражен. Фермин отрицательно покачал головой. Обет снова огляделся вокруг. Он гнал из памяти злое лицо толстой женщины.
— Ну давайте играть, — позвал Фермин.
Обет взглянул на него с каким-то отчуждением.
— Ты знаешь, мы лучше пойдем. А то наши искать меня будут.
На обратном пути Обета неотступно преследовали воспоминания об искалеченных временем стульях, о голом, без скатерти, столе, о ветхом шкафе с обломком зеркала… А где же красивая мебель, которую мастерит отец Фермина? В памяти упорно возникало злое лицо жирной женщины, собиравшей квартирную плату. Так у них нет своего дома? А как же те красивые дома, что строит брат Фермина?
Они уже подходили к столбу напротив мебельной мастерской. Скрежет пилы по дереву резал слух. Барабанил по перепонкам стук молотка. Жалобно звучал рубанок, выравнивая поверхность распластанной доски.
Да… Когда Фермин вернется в школу, у Обета будет о чем его расспросить.
Рохелио Л. Ордоньес
КРОВЬ ШТРЕЙКБРЕХЕРА
Перевод Г. Рачкова
Оглушительный, не прерываемый ни на секунду шум станков казался Мандо предсмертным воплем ткацкой фабрики. Этот шум о чем-то кричал ему в уши, чего-то настойчиво требовал от него — точно так же, как и лихорадочное биение его сердца, обильный пот, заливающий его лоб, и жар, постепенно проникающий в его кровь. И еще часы — огромные часы, которые, словно широко раскрытый глаз, следили за каждым уголком этой тюрьмы станков: ему казалось, они смотрели прямо на него.
— Друзья… уже скоро! — неожиданно взмыл ввысь голос, покрывший шум станков.
— Мы готовы! — раздались ответные крики.
— Кто против? — властно спросил голос.
— Никого! — прогремело под сводами цеха.
Мандо поднял голову. Лица его товарищей были тверды и решительны. На лицах отражались чувства этих людей: страсть, готовность к борьбе, революционный пыл. В их глазах он видел несгибаемую волю и железную стойкость. Однако сам он испытывал совсем другие чувства, непохожие на эти.
Непрерывно грохочут станки. Ползут бесконечные ленты ткани. Еле-еле движется минутная стрелка на часах. Рабочие испытующе поглядывают в сторону Мандо. А он мучительно размышляет. Его одолевают мысли, которые еще недавно казались бредовыми. Он старается отделаться от них, гонит их от себя, но они возвращаются. Голова гудит…
Постепенно шум станков начинает стихать — он напоминает теперь хриплый стон умирающего. Наконец наступила минута, когда только один станок нарушает тишину — станок Мандо.
