Я могла бы задать ему тысячи разных вопросов, но на ум явился только один.
— Ты столько времени прожил у меня, но ни разу не говорил со мной, — сказала я. — Почему?
Сперва я решила, что он не намерен отвечать. Но потом услышала, как едва заметно скрипнул битый камень, которым была засыпана крыша, и ощутила плотную материальность устремленного на меня взгляда.
— Ты была не важна мне, — проговорил он. — Очередная смертная, вот и все.
Выслушав это, я с горечью поняла, что начала уже привыкать к нему. Эти слова ранили меня куда меньше, чем можно было бы ожидать.
Покачав головой, я направилась к другой опоре бака, ощупала все кругом на предмет мусора или луж и уселась. Абсолютной тишины на крыше не было; в полночном воздухе со всех сторон слышались звуки городской жизни. Тем не менее я чувствовала удивительное успокоение. Наверное, потому, что присутствие Солнышка и моя обида на него гнали прочь мысли о Сумасброде, о мертвых Блюстителях Порядка и о погублении всей той жизни, что я выстроила для себя в Тени. Так что мой несносный бог в своей противной манере все-таки утешил меня.
— Во имя всех Преисподних, что ты тут вообще делаешь? — спросила я затем. Ну не находила я духовных сил для почтительного благоговения. — Самому себе молишься?
— Сегодня новолуние, — сказал он.
— И что?
Он не ответил, да мне было, собственно, все равно. Я отвернулась туда, где, едва различимые, мерцали волшебные переливы листвы Древа. Мне нравилось представлять, что это и были звезды, известные мне только с чужих слов. Время от времени сквозь рябь и завихрения на поверхности лиственного моря я замечала другие, более яркие огоньки. Наверное, это распускались ранние цветки: Древу вот-вот настанет пора цвести. Некоторые горожане зарабатывали себе на год вперед, предпринимая опасное восхождение на нижние ветви Древа для сбора серебристых цветков в ладонь шириной. Богатые люди охотно их покупали.
— Он видит и слышит все, творящееся в темноте, — неожиданно проговорил Солнышко. — В безлунные ночи он непременно слышит меня, даже если предпочитает не отвечать.
— Кто?
— Нахадот.
Я мигом забыла и свою обиду на Солнышко, и скорбь из-за расставания с Сумасбродом, и вину по поводу гибели Блюстителей. На некоторое время во всем мире осталось существовать только это имя.
Нахадот…
* * *
Мы никогда не забывали этого имени.
Сегодня в нашем мире существуют два великих континента, но когда-то их было три. Дальний Север, Сенм и Земля Маро. Этот последний уступал двум другим по величине, но превосходил их великолепием. Там росли деревья, устремлявшиеся к небесам на целую тысячу футов, водились цветы и птицы, нигде более не встречавшиеся, и низвергались такие водопады, что, согласно молве, брызги их улетали на другую сторону мира.
Мой народ, называвшийся тогда не «мароне», а просто «маро», делился на сотню кланов, и все они были могущественны и богаты. Со времени Войны богов те из них, которые чтили Блистательного Итемпаса превыше прочих богов, заметно возвысились. В их числе были амнийцы, вымерший ныне народ гинджи — и мы. Во главе амнийцев стояла семья Арамери. Они, вообще-то, обитали на Сенме, но мы пригласили их к себе, и они выстроили у нас свою крепость. Таким образом мы думали перехитрить гинджи, но за ловкий политический ход пришлось очень дорого заплатить.
Случилось восстание. В Земле Маро было собрано войско, полное решимости выкинуть Арамери с материка… Знаю, это выглядит глупо, но в те времена подобные вещи иной раз и вправду происходили. Дело шло к очередной резне, к еще одной черной дате в истории… Вот только Арамери пустили в ход оружие, с которым сами не смогли потом совладать.
Этим оружием был Ночной хозяин, брат и вечный недруг Блистательного Итемпаса. Низложенный, скованный, он все равно оставался невообразимо могущественным. Спущенный хозяевами на врага, он пробил дыру в земной оболочке. Начались страшные землетрясения, океан всколыхнуло чудовищными волнами… И Земля Маро раскололась на части. Весь континент ушел под воду… и унес с собой почти всех моих соплеменников.
Немногочисленные выжившие маро осели на крохотном полуострове материка Сенм: Арамери выделили его нам, соболезнуя горю народа, потерявшего родину. С той поры мы стали зваться «мароне», что на общем наречии, которым мы пользовались когда-то, значит «скорбящие по маро». Тогда-то мы и начали называть своих дочерей именами печали, а сыновьям давать имена гнева и ярости. Мы спорили о том, был ли смысл в попытках восстановить наше племя. И благодарили Итемпаса за то, что оградил хотя бы горстку спасшихся. И ненавидели Арамери за то, что эта молитва стала необходима.
А еще — пусть его забыл весь остальной мир, не считая некоторых еретических вероучений и страшных сказок для детей, — мы никогда не забывали имени разрушителя Земли Маро.
Нахадот…
* * *
— Я пытался изложить ему, насколько раскаиваюсь, — сказал Солнышко.
Это ввергло меня в новое потрясение, не дав толком оправиться от предыдущего.
— Что?..
Солнышко поднялся. Я слышала, как он сделал несколько шагов: наверное, подошел к невысокой стенке, обрамлявшей плоскую крышу. Когда он заговорил, его голос смешивался с ветром и звуками полночного города, но я слышала его вполне ясно. Он очень четко выговаривал каждое слово, без акцента, с идеально правильной интонацией. Так говорят вельможи, обучавшиеся произносить речи.
— Ты хотела знать, что такого я натворил, чтобы меня наказали заточением в смертное тело, — сказал он. — Ты спрашивала об этом Сиэя.
Я кое-как собрала воедино свои мысли, в которых крутилось безостановочное: Нахадот, Нахадот, Нахадот…
— Ну… да.
— Моя сестра, — проговорил он. — Я ее убил.
Я нахмурилась. Тоже мне новость. Энефа, богиня земли, создательница жизни, сговорилась с Нахадотом Ночным хозяином против своего брата, Блистательного Итемпаса. И тот убил ее за измену, а Нахадота сковал и отдал Арамери в рабство. Кто же не знал этой истории?
Если только…
Я облизала губы.
— Она… она тебя чем-то прогневала?
Ветер ненадолго сменил направление. Голос Солнышка как бы порхал ко мне и обратно, негромкий, певучий.
— Она отняла его у меня.
— Она… — Я запнулась, не договорив.
Я не понимала, о чем он, и не желала понимать. Прежде их ссоры с Энефой у них с Итемпасом определенно была любовная связь — иначе откуда бы взялись сонмы младших богов. Но Нахадот был чудовищем во мраке, врагом всего доброго и светлого в этом мире. И я не хотела думать о нем как о брате Блистательного Итемпаса, а уж представить себе, что он…
Но я слишком долго общалась с богорожденными. Я знала, что, подобно смертным, они испытывают похоть и гнев, обижаются, превратно толкуют сказанное, нянчатся с ничтожными обидами… и убивают друг дружку из-за любви ничуть не хуже людей.
Я поднялась на ноги, меня пробрал озноб.
— То есть ты говоришь, что это ты начал Войну богов? — выговорила я. — Ты говоришь мне, что Ночной хозяин был твоим возлюбленным… и что ты по-прежнему любишь его? И еще — что теперь он свободен… и что именно он сделал это с тобой?
— Да, — ответил Солнышко.
А потом я, к своему величайшему изумлению, услышала легкий смешок. Полный горечи до такой степени, что в какой-то миг он даже не совладал с голосом.
— Именно это я и сказал.
Я так стиснула посох, что заболели ладони. Я опустилась на корточки, утвердив посох перед собой для равновесия, и прижалась лбом к гладкому старому дереву.
— Не верю, — прошептала я.
Я была просто не в состоянии поверить в услышанное. Ну не могла же я настолько ошибаться насчет нашего мира и его богов… насчет вообще всего! Не могло же все человечество так ошибаться!..
Или все-таки могло?
Я услышала, как скрипнули камешки, — это Солнышко повернулся ко мне.
— Ты любишь Сумасброда? — спросил он.
Вопрос оказался мало того что неожиданным, он был настолько бессмысленным в свете нашей предыдущей беседы, что мне потребовалось время собраться с мыслями и облечь их в слова.
— Да, — сказала я затем. — Благие боги, конечно люблю! Почему ты спрашиваешь об этом?
Опять скрип битых камешков — он направился в мою сторону. Теплые ладони обхватили мои, сомкнутые на древке… Это так удивило меня, что я, не артачась, позволила ему отнять меня от посоха и поставить на ноги. Потом он некоторое время ничего не предпринимал — просто смотрел на меня. Тут я запоздало сообразила, что по-прежнему одета всего лишь в тоненький шелковый балахон.
Зима в этот год стояла мягкая, весна обещала быть ранней, но ночная прохлада брала свое. Я вся покрылась гусиной кожей, соски напряглись от холода, приподняв легкий шелк. Кстати, у себя дома я тоже ходила примерно в таком виде, а то и вовсе нагишом. Я как-то не считала свою домашнюю наготу возбуждающей, да и Солнышко никогда не выказывал ни малейших признаков интереса. Зато теперь я очень даже чувствовала его взгляд, и… он беспокоил меня. Подобного беспокойства в его обществе я ни разу еще не ощущала.