Когда они добрались до рыбзавода на Нурдёй, Германсен пошел внутрь один.
Было холодно, с севера надвигались сумерки, снег оседал на окнах как благородная пыль. Юн коротал ожидание, слушая в машине радио и думая об Элизабет. Ему дали номер ее телефона, но он еще не звонил ей. Сестра сбежала, чтобы не видеть трагической развязки. Никто ему больше не верит. Карл даже не взглянул на него — и это он не из-за овцы,— а Маргрете с покрасневшими глазами быстренько налила им кофе и тут же ушла в соседнюю комнату. Римстад скривился в усмешке, никогда прежде не появлявшейся на честном и бесхитростном лице инженера. Ну а Германсен? Медики подтвердили, что память у Юна действительно слабая, но истинность диагноза в амбулаторной карте, который поставил временно работавший здесь выпускник медучилища, вызывала у полицейского большие сомнения. В телефонном разговоре выяснилось, что новоиспеченный доктор сделал запись в карте со слов больного — он считал, что «надо доверять пациенту хоть немного». Под «депрессивностью» он подразумевал, что Юн действительно был в депрессии, а стесолид назначил потому, что в то время главный врач округа постоянно прописывал его жителям глубинки как универсальное средство от всех болезней.
— Если ты меня обманываешь, ты и доктора обдурить мог,— коротко прокомментировал все это Германсен.
Но почему он тогда оставил Юна в машине, одного, без охраны? Непонятно.
— У них Рождество,— сообщил Германсен, вернувшись.— Горы еды, все украшено. Хотя затхлостью несет, брр…
Полицейский выглядел уже не столь безупречно, как вначале. Галстук его лежал в гостинице, а он переоделся в куртку-анорак и горные сапоги; на щеках выросла щетина.
— Этот старик, владелец завода, тот еще тип. А хозяйство ведет одна из его дочерей?
— Да.
— Вот терпение у человека! Я хочу осмотреть завод. Это он там, внизу?
Пустые вешала для рыбы раскинулись по белым холмам, словно сеть с крупными ячеями. Там внизу было темно и ни души — вечер накануне рождественского сочельника.
— Да. Но мы не имеем права туда заходить.
— Право — это мы, Юн, не забывай! Пошли?
— Не хочется.
Полицейский уже вылез было из машины, но сел обратно.
— Вот это уже любопытно,— сказал он, подначивая.— Ты не хочешь, чтобы я что-то увидел? Что именно?
Не мог же Юн ответить, что не хочет смотреть, как это ничтожество будет бухать своими сапогами по святому для него месту, по его прошлому. Он промолчал.
По колено в снегу они спустились вниз. Снег не чистили несколько дней — занесло и причал у темно-зеленой воды, и лодки. Ворота в солильню были заперты, но Юн отомкнул замок ножом. Они прошли через сарай для шкерки, поднялись наверх, в бондарню, сквозь запахи и образы прошлого дошли до окна на юг и выглянули в него.
— Красота,— сказал полицейский.
Внизу громоздилось заваленное снегом старье: бочки и ржавые поддоны, ободранные стоянки ярусов, груды шестов для вешал и рыбоделы. Мол и стесанные белые острова лежали в черной воде моря, отороченные пеной. Облака висели высоко и в то же время близко, как театральные кулисы, и вместе с тонкой снежной пеленой образовывали огромную стеклянную крышу. Мимо медленно пролетали гаги.
— У них нет даже приличной фотографии Лизы,— кипятился Германсен.— Можешь себе представить?
— Есть. Они не захотели показывать ее тебе.
— Все равно. Похоже, они и при жизни не желали ее видеть, а теперь рады раз и навсегда вычеркнуть из памяти. У меня по ходу дела обычно складывается образ жертвы, но в этот раз никак не получается, просто беда.
Юн не любил подобных лирических отступлений; ему не нравился низкий проникновенный голос полицейского и то, что он своими черными глазами с восторгом и интересом смотрит вдаль, как обычный турист, тогда как ему
нужно охватить сейчас судьбу человека во всей ее полноте. Нет, Юну не нравилось здесь.
— Холодно,— сказал он, поеживаясь.— Пойдем?
— Нет, пока не пойдем. Германсен и не думал торопиться.
— А эта дверь куда?
Он показал на дверь в обращенной к острову стене, она вела к слуховому окну: прежде здесь с помощью лебедки тянули ваеры, когда надо было загонять под вешала вагонетки, чтобы сгружать в них сушеную рыбу. Полицейский открыл засов и распахнул дверь.
— Идеальное тайное укрытие,— сказал он.— Наверно, отсюда вы следили за ее отцом?
Что за дверь? Юн не помнил. Он оттолкнул полицейского и сам посмотрел на хозяйский дом, возвышавшийся на взгорке напротив. За занавесками неясно виднелись елка и какие-то тени, спешившие по делам. На втором этаже можно было даже различить узор на обоях — он узнал Лизину детскую…
— Кто этот старик? — спросил полицейский прямо у Юна над ухом.
— Бондарь.
Старик втащил в прихожую хозяйского дома ящик с рыбой и запер за собой дверь. Юн мысленно перебирал страницы тягостных воспоминаний.
— Юн, ты вообще не любитель говорить, но сегодня из тебя слова не вытянешь. Тебя что-то мучает?
— Ничего.
— Юн, да что с тобой?! Расскажи-ка мне о чердаке. Для чего нужны инструменты? Вот, например, этот нож.
— Клипфискный.
— А это что?
— Кухтыль. Раньше бочки использовали как буи.
Но Юн по-прежнему был далеко. Он видел, как Лиза в своей комнате встала с дивана и подала ему знак «я не могу прийти»…
— Пойдем прогуляемся,— приказным тоном произнес Германсен.
Они спустились, вышли на причал, постояли немного в снегу.
— Ферма по разведению рыбы — вон там — тоже принадлежит Заккариассену?
— Нет, он не хочет рыбу разводить. Это молодых ребят хозяйство.
— Юн, сколько же ты здесь не был?
— Месяц… ну два.
— А до этого?
— Два с половиной года.
— С тех пор как уехала Лиза? Юн кивнул.
Полицейский оставил щекотливую тему и перешел к подробностям рыбацкой жизни. Юн нехотя посвятил его в тайны лова оснащенным неводом и поведал о стадиях засолки, рассказал о заветных рецептах приправ, о пинагоре и сушеной рыбе с брюшком. Возвращаясь на чердак, они успели поговорить о погоде и судах, о том, как рыбаки живут в море и как швартуются в их гавани.
— Во что ты был одет, когда виделся с Лизой в последний раз?
Он не помнил, когда в последний раз встречался с Лизой (по его версии для полиции), поэтому сказал, что не знает.
— У тебя пропало кое-что из одежды. В частности, твой любимый свитер. По словам Элизабет, ты носил его не снимая и зимой, и летом, пока он не… пропал?
Юн помнил этот свитер: старый, драный — настоящее тряпье.
— Я его выбросил,— сказал он. Полицейский кивнул.
— Когда ты видел Лизу в последний раз, на ней была та одежда, которую вы нашли под камнем? Зеленое пальто с высоким воротником, серый свитер, шерстяной шарф до-
машней вязки в сине-черную полоску, брюки с прорехой на левом колене, да еще полотенце и сумка…
— Я не помню, когда видел ее в последний раз,— огрызнулся Юн.
— Так она выглядела на празднике, в субботу.
— Понятно.
— Но выловили ее в другой одежде: в комбинезоне Георга и твоем старом свитере. Ты можешь объяснить это?
— Нет.
— Почему она не хотела возвращаться к родственникам на юг?
Юн повертел головой, будто разминал шею после сна, и уставился на полицейского.
— А ты что об этом знаешь? — спросил он. Германсен наверняка не мог знать об этом абсолютно ничего.
— Нетрудно догадаться, что ее тянуло домой. Так бывает со всеми. Но к чему она вернулась бы — к тебе?
Юн промолчал.
— Только к тебе?
Ответом снова было молчание.
— Юн, ты бы лучше отвечал. Ведь после меня придут другие — нам нет конца.
— Пусть приходят. Я ничего не сделал.
— Ты часто виделся с ней во время ее последнего визита домой?
— Я уже ответил, что не помню!
— В этот раз отец снова запретил ей общаться с тобой?
— Да! — крикнул он громко, но спокойно.
— Ты много думал о ней, когда она уехала?
— Все время! — ответил Юн и так же спокойно продолжал: — Каждый день. Я видел ее постоянно. Я беседовал с ней каждый день. Ты это хотел услышать?
Германсен с силой всадил в стену разделочный нож, после чего надолго установилась тишина. Юн заметил, что не стало даже звуков и запахов. Улыбка полицейского таила в себе недоброе и пугала.
— Ну ты хитрец… — сказал наконец Германсен.—Лизу никто толком не знал. Так ведь и тебя никто не знает, верно?
В тишине стукнула дверь. Юн открыл каморку с лебедкой и увидел, что во двор перед домом вышел Заккариас-сен с лопатой в руках и неуверенными слабыми движениями принялся расчищать дорожку. Остаток своих сил он отдал на то, чтобы снабдить заводик водой, пресной водой из крана. А теперь ему плевать и на завод, и на новый водопровод. Он уходит, как и Нильс. Старость делает его жалким и несчастным, но несет ему прошение.
