— Будет сделано!
По его команде один за другим подкатывали бензозаправщики, наполняли свои объемные чрева горючим и, надрывно урча моторами, уходили на стоянку, к самолетам. Наведя порядок у цистерн, Рапопорт собрал всех солдат, что находились на аэродроме, вооружил их лопатами и повел заравнивать воронки.
— Вот так, — усмехнулся Добыт. — Хороший человек остается хорошим, если даже он провинился. Совесть у этого капитана есть. Думаю, что не следует его наказывать. Война только началась, привыкнет ко всем испытаниям.
Нечто подобное произошло в те дни и с заместителем командира авиационной базы по политической части батальонным комиссаром Розовым. Влетает он ко мне, растерянный, с дрожащими губами, и сбивчиво докладывает:
— На нас напали немцы и отрезали. Мне удалось вырваться, а что с остальными — не зпаю.
— Вы бросили людей? — Я подошел к нему вплотную. — Не хочу больше слушать. Возвращайтесь обратно, выводите людей, иначе за трусость будете преданы суду.
Розов как‑то сразу сник и беззвучно зашевелил губами. Разобрать, что он говорит, я не мог и не хотел: его поступок возмутил меня до крайности. Однако по опыту войны в Китае я знал, что потеря самообладания в критическую минуту иногда поражает людей даже не робкого десятка. Потом они привыкают к обстановке, берут себя в руки и прекрасно воюют. Важно с самого начала дать понять, что война — дело суровое, беспощадное и никому не прощает слабостей.
Так я поступил и с Розовым. И должен сказать, что не ошибся. Чувство воинского долга побороло в пем страх. Он вернулся на свою базу и помог личному составу выйти из полуокружения. Больше мне не доводилось упрекать его в малодушии. Я знал, что он тяжело пережил минутную слабость, и никогда не напоминал ему о случившемся.
Это был единственный случай с политработником'нашей дивизии. Все остальные с первых же дней войны показывали изумительные примеры мужества и отваги, личной храбростью вдохновляли людей на подвиги.
Вернувшись в Ригу, я снова позвонил домой. Жена была расстроена. Немец, хозяин дома, в котором мы жили, пригрозил: уходите, мол, отсюда, хорошего вам ждать нечего…
Я не застал Федорова: сказали, что он выехал на аэродром. Поэтому зашел к начальнику штаба полковнику и. Д. Дмитриеву и попросил его срочно подготовить список семей наших военнослужащих, проживающих в Риге, пх адреса. Мы не могли подвергать опасности семьи. Кроме того, они серьезно связывали авиаторов, мешали им сосредоточиться на выполнении чрезвычайно ответственных обязанностей, вызванных войной. И чем быстрее мы их отправим в глубь страны, тем будет лучше.
Наш разговор прервал дежурный. Он подал мне помятый конверт. Это было торопливое донесение временно исполнявшего обязанности заместителя командира 116–й авиационной базы по политической части Полищука. Оно и обрадовало и огорчило меня.
Политрук сообщал, что личный состав базы стойко выдержал первые удары вражеских бомбардировщиков: «Младшие командиры Копытов, Моисеев, Конивец и красноармеец Хмель, работавшие на старте, отлично выполняли свои обязанности. Шоферы Станько, Сазонов и Могилевский бесперебойно обеспечивали самолеты горючим. Бойцы роты связи Пруданов, Руденко, старший сержант Бобылев, презирая опасность, делали все от них зависящее, чтобы связь работала беспрерывно. В обеспечении самолетов бомбами и горючим отличились Порхунов, Кривокопытов, Фисенко, Новиков и другие специалисты. Исключительно хорошо работали на зенитной установке сержант Сметанников и красноармеец Шердяев».
Но дальнейшие строчки политдонесения меня насторожили. Полищук сообщал, что личный состав покинул базу и направился в Елгаву. Где сейчас находятся люди — сведений нет. На старом месте остались Литовченко, Калюжный, Зиновьев, Зверьков и политрук Иконников. Они получили от командира части задание взорвать склады боеприпасов и горюче — смазочных материалов, если город окажется под угрозой захвата противником.
«Какие ценности вынуждены уничтожать! — с горечью подумал я. — Части испытывают нехватку горючего и боеприпасов, а мы своими руками предаем их огню». Об этом же я сказал и полковнику Дмитриеву.
— А как же иначе? — ответил тот. — Не оставлять же это богатство врагу. А что касается личного состава базы, то мы сейчас наведем справки.
Однако попытки начальника штаба оказались безуспешными. Связь все время прерывалась. Я ушел в свой кабинет, связался с военным комендантом станции Рига и попросил его побыстрее сформировать эшелоп для эвакуации жен и детей военнослужащих.
— Завтра к вечеру, не раньше, — пообещал комендант.
Секретарю парткомнссии нашей дивизии Чуваеву поручил срочно оповестить семьи о подготовке к эвакуации.
— За погрузку и сопровождение эшелона отвечаете вы лично, — предупредил я Чуваева. — Машины выделены, эшелон заказан, действуйте.
— Слушаюсь, — отозвался он.
Эвакуация семей оказалась хлопотливым делом. Жили они в разных частях города. Некоторые женщины, перед тем как сесть в машину, хватали то одно, то другое, вещи валились из рук. А Чуваев тоже растерялся: вместо энергичных действий развел канитель. В общем, с грехом пополам собрал он семьи на вокзале, но вечером немцы совершили налет на железнодорожный узел Риги. Женщины с детьми бросились кто куда.
Выехать семьям удалось только 25 июня. Эшелон с эвакуированными надежно прикрывали истребители 21–го полка.
…И вторую военную ночь работники штаба и политотдела дивизии провели без сна. Командир ни на шаг не отходил от телефона, слушал донесения из частей и отдавал необходимые распоряжения. Штабисты и политотдельцы готовили к эвакуации документы, уничтожали ненужные бумаги. Большая часть управленцев находилась непосредственно в полках и на базах, оказывая помощь в организации боевой работы.
Утром мы получили газету «Правда». В ней была опубликована передовая статья «Фашизм будет уничтожен», которая раскрывала сущность навязанной нам войны, истоки нашего могущества, выражала несокрушимую уверенность в победе. Работникам политорганов армии и флота вменялось в обязанность разъяснить воинам'смысл этой статьи, провести в частях собрания.
Едва я успел сообщить об этом политработникам частей, как снова раздался сигнал боевой тревоги. Посты воздушного наблюдения сообщили, что курсом на Ригу идет большая группа фашистских бомбардировщиков. Истребители 21–го авиационного полка поднялись им навстречу. В боевых документах этой части записано: «В 13.55 двадцать «юнкерсов» бомбили рижский аэродром, а другая группа самолетов нанесла удар по мосту через реку Западная Двина».
Запись лаконичная, но за ней кроются очень напряженные события. Истребителям было приказано не только прикрывать свой аэродром, но и сопровождать эшелоны по маршруту Рига — Двинск — Псков. В первые же минуты боя наши летчики па подходе к городу сбили три «лаптежника» — так авиаторы окрестили «юнкерсов» за неубирающееся шасси. Небольшой группе бомбардировщиков все же удалось прорваться к аэродрому, но существенного ущерба они не нанесли. Целым остался и мост через Западную Двину.
24 июня немцы снова предприняли налет на рижский аэродром. Им удалось поджечь две цистерны с горючим. В единоборстве с пожаром погибли два красноармейца. Они получили настолько сильные ожоги, что врачи уже не могли их спасти.
Огненная колесница войны набирала разбег.
В двери моего кабинета кто‑то торопливо постучал.
— Пожалуйста, входите, — пригласил я нежданного визитера.
Вошел запыхавшийся радист с сияющим лицом:
— Товарищ полковой комиссар, пойдемте скорее в радиорубку! — выпалил он скороговоркой.
— Что случилось?
— Там узнаете, — торопил он меня. — Пойдемте.
Иногда я слушал там важные сообщения, чтобы тотчас же, не ожидая, когда придут газеты, рассказать о них сотрудникам политотдела и штаба дивизии, а если нужно, то и полковым политработникам. «Наверно, Совинформбюро передает сводку с фронтов», — подумал я, направляясь вслед за радистом.
Радиоаппаратуру, смонтированную в специальной автомашине, облепили человек десять. Нет, это были не последние известия. Люди слушали песню, суровую и торжественную:
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война.
Песня гудела призывно, звала на борьбу с врагом, дышала силой и уверенностью в победе. Казалось, тысячи, миллионы сердец жили сейчас единым дыханием, отбивали могучий такт, который способен рушить скалы. Новая песня произвела на всех огромное впечатление. Когда затих последний аккорд, мы долго еще стояли как завороженные. Затем кто‑то восхищенно сказал:
— Здорово! Душу зажигает огнем.
Песня и в самом деле брала за сердце. Ни один человек, стоявший у аппаратуры, не остался безучастным к священному гневу, к призывному голосу боевого гимна, который только что услышал.
