Возможно, Лесич еще стерпел бы несколько дней. Но вчера он вдруг почувствовал… свой смертный час. Не то чтобы ослаб или заболел, как это бывало прежде, а просто ощутил, что это уже все! Устал он от жизни, а жизнь – от него. А значит, пора…
Попросил у хозяйки немного хлеба на дорогу и отправился через лес в свои Залещики. Домой. Он почему-то решил, что жить осталось не более двух-трех дней. И хотел умереть в своей хате. Умереть у себя дома – это единственное, к чему он теперь стремился. Поэтому и вернулся в село.
…О карабине же Лесич вспомнил только тогда, когда заметил возле дома какого-то незнакомого человека и понял, что его здесь подстерегают. Да, оружие понадобилось ему лишь для того, чтобы отстоять свое право на смерть – обыкновенную, человеческую, в собственной хате…
Все, что мог сделать для Беркута, он сделал. И если теперь, напоследок, сумеет отправить на тот свет еще хотя бы одного фашиста, люди будут признательны ему и за это.
Постояв еще немного у окна, старик придвинул поближе к дверце ящик со всяким хламом и небольшую колоду (когда-то давно втащил ее сюда, чтобы высохла за лето, да так и осталась) и спустился по лестнице в сени.
Взглянув во двор, он прежде всего заметил, что в предвечернем небе появилась первая далекая и пока еще еле видимая звезда. И подумал, что, наверно, это и есть та самая звезда, которая должна будет догореть вместе с последними минутами его жизни. Когда будет падать – будет видно во всей округе. Хотя, конечно, никто не догадается, что это сошла с неба, упала в холодную вечность звезда Лесича.
26
Машины Штубер приказал оставить у дома старосты, а расквартированный в Залещиках полицейский взвод сразу же подчинил себе. Еще не доходя до дома Лесича, он выставил две засады возле шоссе и, поделив свое воинство на три группы, приказал прочесать соседние с Лесичевой усадьбы.
– К каждому дому подходить по всем правилам уличного боя, – наставлял своих «рыцарей». – Всех мужчин задерживать и доставлять сюда, – указал на сарай, чудом уцелевший возле сожженной хаты. – При малейшем сопротивлении – уничтожать. Но по возможности без выстрелов.
Лишь когда все это было в точности исполнено, они окружили хату Лесича.
Старик сразу же обнаружил облаву, снова поднялся на чердак, втянул туда же лестницу и, зарядив карабин, присел у дверцы.
Тем временем несколько полицаев, которых «рыцари» погнали первыми, подбежали к хате, выбили окна и забрались внутрь.
– Господин офицер, здесь никого! – крикнул один из них, неосторожно выскочив в сени, и, сраженный Лесичем, тотчас же упал.
– Ну вот, одним грехом больше, – вслух произнес старик, наскоро баррикадируя двери. – А дальше – как Бог даст…
Несколько длинных очередей прошили крышу. Открыли огонь и те, что засели в хате. Спасаясь от их пуль, старик подполз к дубовой балке и залег. Он понимал, что долго не продержится и что на сей раз никакое чудо его уже не спасет. Но, как старый солдат, решил держаться до последнего патрона.
– Не стрелять! Прекратить стрельбу!.. – Лесич узнал этот властный голос. Кричал тот самый офицер, который вручал ему письмо для Беркута.
Стрельба сразу же стихла. Воспользовавшись этим, старик осторожно подошел к одной из дыр в крыше и послал несколько пуль в немцев, притаившихся за сараем и за стожком сена.
– Старик, не стреляй! – снова услышал он голос Штубера. Тот кричал откуда-то из усадьбы Княжнюка. – Подойти к окошку! Хочу говорить с тобой! Никто не будет стрелять, слово офицера!
Лесич так же осторожно приблизился к окошку и, лежа, выбил прикладом доску, чтобы видеть Штубера.
– Слушаю тебя!
Да, офицер действительно стоял возле усадьбы Княжнюка, за стволом старого клена.
– Я – тот самый офицер, который посылал тебя с письмом к Беркуту! Ты помнишь меня?
Лесич не ответил. Впрочем, Штубер и не ждал ответа.
– Он был у меня в крепости, мы встречались! Но я хочу знать, где он сейчас?
– Скоро сам узнаешь! – ответил старик.
– Почему он не пришел еще раз?!
– Придет! Дождетесь!..
Штубер выругался. Разговор со стариком явно не получался.
– Спускайся! Все равно уже ничто не спасет тебя! – закричал он, еле сдерживая раздражение.
В ответ Лесич выстрелил. Пуля вырвала большой кусок коры над головой Штубера, и тот несколько запоздало присел.
– Прекрати стрельбу! Только из человечности дарю тебе десять минут, чтобы ты спустился и после суда принял смерть, как подобает солдату. Если не спустишься, мы зажарим тебя живьем.
– Нет, умру я только в своей хате… – твердо ответил старик. Но уже никто не мог услышать его слов.
Ровно через десять минут Штубер крикнул что-то по-немецки. Огнеметчик, прятавшийся до этого за сараем, выбежал и плеснул двумя огненными струями на соломенное покрытие Лесичевой хаты. Сухая почерневшая солома сразу же вспыхнула, превратив крышу в пылающий шатер.
Так и не дождавшись, когда старик спустится, полицаи сыпанули из хаты кто куда. Лесич уже успел послать им вслед несколько пуль, однако попасть не сумел. А когда пылала уже вся хата, где-то в глубине ее прогремел еще один выстрел, последний…
– Ну что же, умер с оружием в руках, – процедил сквозь зубы Штубер, глядя на этот судный костер. – Как и подобает солдату.
– Что делать с задержанными во время облавы? – подбежал к нему роттенфюрер Вергер.
– Расстрелять, роттенфюрер, расстрелять.
– Всех троих? Без допроса?
– Не узнаю вас, роттенфюрер.
– Первый вопрос за весь день… – нерешительно напомнил Вергер, вытягиваясь так, словно стоял перед рейхсфюрером[2].
27
С утра партизаны группы Беркута, как обычно, отрабатывали приемы рукопашного боя, ходили в атаку двумя валами и снимали часовых. Руководил занятиями Мазовецкий. Беркут сидел на пеньке под старым ветвистым дубом, наблюдал за баталиями на поляне и старался не вмешиваться.
– И что, у вас тут каждый день такие вот Бородинские маневры? – удивленно спросил Отаманчук.
– Почти каждый. Иногда по нескольку часов подряд, – ответил Беркут, внимательно поглядывая на Романцова, который стоял возле Отаманчука и тоже наблюдал за тренировкой. Был момент, когда, увлеченный зрелищем, Романцов не сдержался и, раздосадованный неловкостью одного из бойцов, который пытался сбить противника с ног, делая заднюю подсечку, автоматически, без партнера, имитировал этот прием. Потом спохватился, взглянул на Беркута. Но тот вовремя успел отвести взгляд. Теперь лейтенант уже не сомневался, что перед ним хорошо, до автоматизма натренированный человек. Тот, кто никогда не тренировался, не станет так профессионально реагировать на ошибку борющихся.
После тренировки все позавтракали, и Беркут пригласил Отаманчука и Романцова к себе. Вслед за ними, как и было условлено, в землянку вошел Крамарчук. Беркут заметил, что Романцов несколько раз переводил взгляд с него на Николая, однако сходство совершенно не удивляло его. Создавалось впечатление, что он уже знал о существовании двойника Беркута.
– Слушайте меня внимательно, Романцов, – первым заговорил Андрей. – Как вы уже, наверно, догадались, пригласили вас сюда, в лагерь, не случайно. Нам необходимо очень серьезно и обстоятельно поговорить. Вам много раз приходилось бывать в крепости?
– Только один раз.
– Что вы там делали?
– Я уже говорил: фашисты использовали нас для тренировок. Нужны были живые чучела.
– Сколько длилась тренировка?
– Кажется, часа три. А какое это имеет значение?
– Таким образом, у вас была возможность запомнить многих агентов, которых там готовили. И пленных – тоже. Кстати, сколько пленных привезли вместе с вами?
– Человек двенадцать.
– Вы всех их знаете? В лицо, пофамильно?
Романцов затравленно взглянул на Беркута, потом незаметно покосился на Отаманчука. Только теперь он по-настоящему понял, что его проверяют. Причем довольно основательно.
– Ни одного. Нас собрали из разных бараков. Сначала отбирали для работы в Германии, а потом вдруг…
– С виду вы не силач. Но вас тоже отобрали…
– Силач не силач, а на здоровье не жалуюсь. В Германию, как вы понимаете, не просился. Отбирали врачи.
– Итак, вас было двенадцать… Если бы сейчас кто-нибудь из этих пленных оказался здесь, в этой землянке, вы бы узнали его?
– Это что, допрос? – спросил Романцов, обращаясь уже не к Беркуту, а к Отаманчуку. И сразу же оглянулся на Крамарчука. Тот сидел у двери, как раз у него за спиной, и это заставляло Романцова нервничать.
– Отвечайте на вопросы командира отряда, офицера Красной армии, – сдержанно ответил Отаманчук. – Для этого вас и пригласили сюда.
Несколько минут длилось напряженное молчание. Романцова оно тяготило, пожалуй, больше, чем допрос.
– А что, собственно, произошло? – вопрос он задал довольно спокойно. Очевидно, поверил в то, что никаких ненужных ему свидетелей у Беркута нет.
