Чаще всего это был Шморгайлик, который яростно завидовал Стрижаку, ревновал его теперь уже и не к Воеводе или его жене, а к воеводским сеням, где происходили каждодневные трапезы и где укоренился незадачливый попище со своими обучениями. Стрижак упрямо называл Шморгайлика "мракоумным земнородцем", а тот выдумал для него довольно едкое словцо "кормогузец", хотя Стрижак и не раскармливался на воеводских харчах, все сквозь него пролетало без пользы, жрал и лакал, словно в утлый мех вливал.
Но вражда между этими двумя не могла считаться существенной, потому что касалась только их самих и не выплескивалась наружу, поскольку оба они слишком хорошо понимали, что связаны одной и той же веревочкой и откусывать должны от одного и того же калача, только один явно, а другой тайно.
Даже мост, при всей его важности и значительности для судеб всех мостищан, отодвинулся до поры до времени в ряд вещей незначительных, потому что все начиналось, завязывалось, рождалось в воеводских сенях под бормотание и разглагольствования Стрижака, нудные до предела, безнадежно надоедливые, раздражающе поучительные и всегда неизменно беспорядочные и непоследовательные.
Конечно, Стрижак не мог обойтись без пересказывания чудес святого Николая, то новых, то повторяемых без конца. Вот Дмитрий из Константинаграда поплыл в Анфирант, где поднялась буря на море, опрокинула кораблец, начал тонуть Дмитрий и не успел ничего и крикнуть, кроме: "Святой Николай, помоги мне", а уже и пошел на дно. А тут обрелся святой Николай, взял Дмитрия за руку, вывел из моря, да и посадил в его собственном хлеву. А тот, думая, что он до сих пор на дне моря, беспрестанно вопиял: "Святой Николай, помоги мне!" Соседи удивились, что Дмитрий так быстро возвратился, и решили пойти посмотреть на него. Взяли свечи, пошли и увидели запертый хлев, из которого слышалось одно и то же: "Святой Николай, помоги мне!" Разбили они замки, чтобы взглянуть, кто там, и не узнали Дмитрия, потому что текла у него с головы и портов соленая морская вода, будто река. Подойдя к нему, узнали и заговорили с Дмитрием, и он словно очнулся ото сна и спросил у них, где он и кто они.
Вот какая сила у святого Николая, и что человек супротив него, слабый и никчемный?
- А вот отец Светляны еще сильнее, - сказал Маркерий.
Половчанка могла бы добавить к этому о степных конях, которые спасали воинов из опасностей, возможно, чаще, чем Николай на водах, но не считала нужным вмешиваться в разговор, да и Стрижак редко когда давал возможность кому-либо произносить слова, двух чужих слов ему было достаточно, чтобы уцепиться за них для новых поучений, пророчеств, осуждения грехов людских, среди которых следует назвать ложь, перебранки, возвеличение, гордыню, немилосердие, братоненавистничество, зависть, злобу, обиду, гнев, возвышение, лицемерие, непокорность, непослушание, мздоимство, хулу, осуждение, пьянство, обжорство, прелюбодеяние, воровство, насилие, нарушение божьих заповедей, разбой, чародейство, идолопоклонничество, моления колодезные и речные, песни бесовские, пляски, бубны, сопелки, игры неподобные, русалочьи.
- А моления мосту - грех или нет? - спрашивал Маркерий.
- Отгадай лучше загадку, младенец, - моментально выкручивался Стрижак. - Стоит мост на семь верст, на дубу дуб, на дубу клуб, на клубе цвет, на весь белый свет. Ага, не ведаешь! Великий пост семинедельный и пасха господня, словно белый цвет на весь свет, юный нечестивец!
Не имеет значения, сколько длилось обучение у Стрижака, потому что время в Мостище измерялось не сменой дней и месяцев, даже не временами года, то тяжкими, то более милостивыми для мостищан, - тут все зависело от того, сколько люда пройдет и проедет по мосту, сколько будет собрано мостового, как пополнятся кладовые воеводские и у Мытника. Стрижак имел неограниченное время, он мог выложить своим ученикам все, что знал, все они могли бы объединиться этим знанием в противовес остальным мостищанам, не обладавшим не только высокими знаниями, но не умевшими даже запомнить молитв, даром что Стрижак советовал Мостовику поморить голодом непокорных, а то ведь негоже, что молятся далеко не все, а жрет каждый.
Но слишком долго жили эти люди у моста, чтобы не понять, что каждый на своем месте, каждый должен делать свое дело, и если появился на их голову откуда-то еще и этот наполненный непостижимо запутанными словесами человек, то пускай себе разглагольствует, раз уж хочет он каждый день надоедать им с чудесами святого Николая, который до сих пор молча висел себе в каплице и в гульбище на мосту, пускай надоедает, - видно, так уж суждено им. Те же трое, что сидели каждый день в сенях перед Стрижаком, кажется, тоже не торопились примыкать к нему в высоких знаниях, дети точно так же держались за руки, точно так же постреливала глазами молчаливая половчанка, и казалось, что все они только и ждут того момента, когда у Стрижака пересохнет гортань, чтобы разлететься отсюда, каждому в свой угол. Половчанка пряталась в глубине воеводского дома, малыши бежали куда-то в плавни или в лес, беззаботные, равнодушные к хлопотам взрослых, увлеченные своими настроениями.
Стрижак не очень-то и следил за своими учениками. По собственному опыту он знал, что наука проникает в человека незаметно, собирается в нем, как вода в губке, наполняет его, подобно тому как ветер наполняет парус.
Малыши еще просто не ведали о том, что в людях что-то можно и нужно выслеживать. И впрямь, зачем все это делать? Ведь достаточно того, что рядом с тобой твой товарищ, что ты держишь его за руку, а он держит тебя, что тебе радостно видеть его каждый день рядом с собой, а ему тоже радостно, когда кажется, что и говорите вы одинаковыми словами, и смеетесь тем же самым смехом, даже дышите словно бы совместно.
Наверное, и у половчанки сначала не было никаких намерений - ни добрых, ни злых, отчужденность ее объяснялась глубоким несчастьем молодой женщины, однако человеку присуще не смиряться с безвыходностью. Он начинает искать путей из неволи телесной, а в особенности же из неволи чувства, - вот почему в Воеводихе проснулась бывшая Лала, странным и, сказать бы, зловещим образом соединилась с выдуманной мостищанами Вудзиганкой, сочетание же такое не предвещало добра никому.
Половчанка не просто посверкивала своими глазищами - она всматривалась, она выискивала, она вышаривала, она выжидала. Чего? Она и сама еще не знала.
Иногда, чтобы развеять собственную скуку, Стрижак рассказывал им даже сказки. Немного их знал, это были, главным образом, сказки про царя Траяна.
Как Траян еженощно ездил к возлюбленной. Был у нее, пока конь съедал овес, засыпанный в сумку, и пока начинали петь петухи. И вот однажды брат любовницы Траяна насыпал коню вместо овса песок в сумку, а у петухов повыдергивал языки. Спохватился Траян, да поздно. Вскочил на коня, помчался. Уже всходило солнце. Траян спрятался в копну сена. Пришли коровы - разворошили копну. Растопило солнце Траяна. Вот так и любая скрытность становится явью, освещенная узнаванием.
А в другой сказке про Траяна говорилось о том, что у него были козлиные уши. Спрашивал всех, кто к нему приближался, и все говорили, что видят козлиные уши, и всех за это казнили. Тогда пришел один мальчонка и на вопрос Траяна: "Что видишь?" - ответил, не будь дураком: "Царя вижу". Обрадовался Траян и не подпускал к себе никого больше, кроме этого мальчика. А мальчик загрустил тяжко, так загрустил, что даже хворь на него напала. Заметил это отец, спросил у сына, а тот молчит. Догадался отец, что сушит сына какая-то тайна, да и говорит малому: "Пойди в поле, вырой яму и зарой в нее то, что тебя сушит". Послушался мальчик, пошел в поле, вырыл ямку, оглянулся, чтобы никто не услышал, да и сказал в ямку: "У царя Траяна козлиные уши". И зарыл ямку. Но выросла из этой ямки пышная бузина. Пастух пас в поле скотину, сел под бузиной, срезал ветку, сделал дудку, подул в нее, а дудка и произнесла: "У царя Траяна козлиные уши". Так всем стала известна тайна царя, потому что на земле ничего нельзя утаить.
А если человек и сам не ведает, что в нем таится? Тогда приходит на помощь время с его спокойной и неотвратимой длительностью, а ускоряет раскрытие тайны случай.
Так произошло и в Мостище.
Добрый, безгранично доверчивый, наивный в своей хитрости Положай, думая, что он единственный из мостищан приручил Немого, сделал его своим товарищем, если хотите, то и подчинил, но не грубо, не насильно, как Воевода, а по-человечески, всячески выражал Немому свою благосклонность и близость и однажды в зной, идя по мосту, пригласил Немого вместе искупаться в Днепре, на что Немой сразу и охотно согласился, потому что любил воду, любил плавать, нырять, с раскрытыми глазами углубляться в зеленоватую тьму, притаившуюся и нетронутую, как мир его загадочной души. Не ведал Немой, что такое приглашение было очень многозначительным, потому что в Мостище мужчины никогда не купались попарно или группами, если и выбирался кто к реке, то делал это в одиночку, торопливо, вскакивал в воду и поскорее выбегал на берег, чтобы вода не успела смыть с него силу. Женщины же, которые купались охотнее и дольше, заходили в воду в длинных льняных сорочках, потому что иначе вода смыла бы красоту, а этого ни одна женщина не переживет.
