– Если бы существовала гарантия, что, если мы сдадимся клонам, они разрешат нам в лагере быть вместе, я бы уже согласилась сдаться… А так, я боюсь, они нас рассадят. В разные клетки. Как морских свинок… По-моему, лучше умереть, чем это.
Эстерсон был тронут до глубины души – ведь так уж получилось, что «о чувствах» они до сих пор ни разу не говорили. Он обнял Полину и крепко прижал к себе.
Вскоре Эстерсон решил сменить тактику. Тот факт, что Полина с ним не говорит, совершенно не означает, что он тоже должен молчать – так решил инженер. И он начал вслух рассуждать. О ходе войны, о движении туч, о разведении коз в неволе.
– Я так много думал в своей жизни, что обязательно должен написать об этом книгу, – говорил Эстерсон, осторожно проводя ладонью по, увы, уже обитаемым кудрям Полины, положившей голову на его колени. – Я так ее и назову – «Книга тысячи думушек». Но, боюсь, это будет неинтересная книга. У интересной книги должно быть другое название…
– Какое же?
– Какое-нибудь яркое. Боевое.
– Ну например?
– Например, «Икра из крыс»!
В этот момент Полина приподнялась на локте и… улыбнулась. Впервые за две недели! Эстерсон улыбнулся ей в ответ. Он почувствовал: серо-черная полоса в их жизни подходит к концу. Но какой полосой сменится эта серо-черная? Розовой? Золотой? Кроваво-красной?
Наутро дождь, шедший почти сутки без перерыва, прекратился.
Выбравшиеся из своей вонючей норы, Полина и Эстерсон с наслаждением подставили грязные тела весеннему солнцу.
Беатриче принялась пожирать молодые побеги. На листьях многоцветно сияли бриллианты дождевых капель.
Но на этом радости нового дня не окончились. Вскоре на поляне появился их старый знакомец сирх Качхид.
Прямоходящий кот с гребнем-стабилизатором на спине и летательными перепонками между лапами выглядел довольным. Эстерсону ничего не оставалось, как вновь пожалеть о смерти своего переводчика «Сигурд». Ведь временами Качхид говорил презабавные вещи!
Одно утешало: Полина с горем пополам умела обходиться в разговорах с сирхами без электронных костылей.
– Так вот вы где, влюбленные бесцветики! – проворковал Качхид и шерсть-хамелеон на его забавной морде приобрела оттенок топленого молока. Насколько успел выучить Эстерсон, эта цветовая гамма отвечала чувству морального удовлетворения. – Вы покинули свой дом и предались аскезе? Вы искали здесь путь к Скрытой Каче?
– Вовсе нет! Мы прятались от однолицых бесцветиков. От тех, которые вырубили ваши деревья!
– А почему вы спрятались так близко от своего дома?
– Мы подумали, что именно из-за близости этого места к нашему дому здесь нас не будут искать! – объяснила Полина.
– Это очень мудро! Труднее всего найти то, что рядом! – горячо откликнулся Качхид и принял ораторскую позу. Эстерсону сразу стало ясно, что сейчас сирх будет говорить о главном. – То же самое и со Скрытой Качей, говорю я влюбленным бесцветикам! Когда ты начинаешь ее искать, кажется, что она спрятана глубоко в Море Морей, в Пещере Пещер, куда бедному сирху нет пути… Ты чувствуешь, что ее охраняют кровожадные дварвы! Что она далека! Недоступна! Но когда ты ищешь достаточно долго, ты догадываешься, что Скрытая Кача прячется вовсе не в Море Морей, где дварвы, а в Лесу Лесов. И туда можно дойти, если идти четыреста сорок четыре дня без отдыха… А когда ты проходишь весь путь до Леса Лесов, ты понимаешь, что Скрытая Кача никогда нигде не пряталась. А сидела у тебя за спиной, пока ты ходил…
– Я вижу, ты далеко продвинулся на своем духовном пути, Качхид! – с одобрением отозвалась Полина. Эстерсон в очередной раз отметил, что в общении с сирхами Полина всегда предстает в своей лучшей ипостаси – деликатной, ласковой, понимающей. И куда только деваются ее извечное критиканство и коленца!
– Далеко продвинулся? Нет, не далеко! Я еще в пути! Мне осталось идти триста сорок три дня, хотя ноги мои уже потеряли силы… – Качхид, иллюстрируя свои слова, опустил лапки, сгорбился и словно бы привял. Его мордочка приобрела розово-серый цвет, свидетельствуя о досаде.
– Но я уверена, что ты дойдешь! И найдешь свою Скрытую Качу! – заверила сирха Полина.
– Я тоже в этом уверен! Иначе я не пришел бы к вам слушать музыку! – Сирх на глазах приободрился. – И я послушал бы ее! Но та штука, где прячется твоя музыка, оказалась дохлой, как дварв, выброшенный волной на берег!
– Ты хочешь сказать, что ты был на биостанции? – переспросила ошарашенная Полина. – На «Лазурном берегу»?
– Я был там! Но тебя и твоего друга-бесцветика там не нашел. Музыки тоже. Музыка умерла…
– А как же… однолицые бесцветики? – продолжала расспросы Полина. Однолицыми бесцветиками сирх величал клонов потому, что, на взгляд сирха, солдаты-демы были практически неразличимы. – Разве они разрешают заходить в мой дом? Они не мешали тебе искать музыку?
– Там не было однолицых бесцветиков! Там было пусто и мокро. Как будто дварвы съели всех!
– То есть ты хочешь сказать, что на биостанции и сейчас нет ни одного бесцветика? Вообще ни одного?
– Раньше ты думала быстрее, добрая Полина, – сказал Качхид с досадой. – Сама реши, почему именно в твоем доме должны быть однолицые бесцветики, когда их нет уже нигде?
– Как это – «нигде»?
– Остались только бесцветики в вашей далекой деревне…
– Вайсберг?
– Да. Но это – хорошие бесцветики! – объяснил Качхид.
– А куда же делись однолицые бесцветики? Их уничтожили другие бесцветики? Со звезд?
– Я не знаю точно. Я был вдали от скверны, искал Скрытую Качу… Но я знаю – был барарум! И еще много раз барарум-рарум! Огонь среди воды! Очень красиво! А потом однолицые бесцветики пропали. Мой народ радуется и ест качу!
Полина повернула к Эстерсону свое чумазое лицо и прошептала:
– Роло, по-моему, клоны того… пропали! По крайней мере на нашей станции их уже нет!
– Ты уверена?
– Не уверена… Качхид, конечно, изрядный фантазер… Но не до такой же степени!
– Сейчас я возьму бинокль и все узнаю! – Эстерсон бросился к берегу проверять.
Через два часа он возвратился к землянке. Его распирало ликование. Он как следует осмотрел окрестности с верхушки самого высокого опура в округе. И не обнаружил ни одной клонской машины. Ни одного клона. Даже конкордианский флаг, гордо реявший на биостанции «Лазурный берег» всю зиму, был приспущен. Неужели войне конец?!
– Пока шел дождь, мы пропустили самое интересное, – сообщил Эстерсон. – Похоже, клоны действительно исчезли. Можно возвращаться!
– Тогда идемте же! Скорее! – Полина по-девчачьи подпрыгнула на месте. Ее глаза сияли. Куда только подевалась вчерашняя мрачная мегера!
– Мы идем слушать музыку, Качхид! Мы идем домой!
Пока Полина, восторженно вскрикивая, собирала их жалкие пожитки, а Качхид рассуждал о коварстве и жадности однолицых бесцветиков, призывая на их головы всевозможные кары («пожри их дварв!», «придави их гора!», «пусть дварвы катают их головы по дну моря!»), Эстерсон был поглощен более насущными рассуждениями. А именно: поместятся ли Качхид и Беатриче в скаф вместе с ними или же придется совершить для них персональный рейс? А еще он думал о том, что в подвале биостанции наверняка уцелела пыльная бутылка бургундского, пьяной горечью которого они с Полиной отпразднуют свое возвращение в тревожный мир людей.
Глава 7
Два Пушкина
Март, 2622 г.
Город Полковников
Планета С-801-7, система С-801
– Ну вот, бриллиантовая моя. Теперь ты почти свободна, – сказала Тане медсестра Галина Марковна, целеустремленная грудастая женщина лет пятидесяти. Она открыла дверь возле окошка регистратуры и передала Тане пластиковый кулек с ее немногочисленными, на совесть простерилизованными вещами.
С кулька улыбался румяный снеговик с ведром на голове и морковью вместо носа. На переднем плане поблескивали розовым глиттером елочные шары. Внизу извивалась псевдорукописная надпись «С Новым годом!».
Когда-то в этом, чудом пережившем все катастрофы, кульке лежал свитер из некрашеной шерсти мафлингов – его прислали Тане родители. В качестве подарка на Новый, 2622 год. И теперь Тане казалось, что этот Новый год (который они встретили на базе Альта-Кемадо) остался где-то в прошлой жизни. А 23 февраля и 8 марта она вообще не праздновала. Что называется, «обстановка не располагала».
– Спасибо, – пробормотала Таня и зачем-то открыла кулек.
Там лежали: синие бермуды Оленьки Белой с заплатой на самом заду (оттого-то покойница и оставила их на планетолете, что порвала и носить больше не собиралась), телесного цвета хлопчатобумажные трусики (собственность Тани), футболка с надписью «Пахтакор – чемпион» (это Нарзоева), кроссовки и голубая «снежинка» Эль-Сида. Рассматривая затесавшиеся в компанию мужские носки сорок пятого размера (следствие военной неразберихи), Таня побрела к выходу из госпиталя. Снаружи тянуло холодом, чужбиной. В просторном застекленном холле курили солдаты в длиннополых шинелях.
