Наконец-то нами произнесено, по чистой совести и крайнему разумению, это основное сомнение, долженствующее предстоять всякому религиозно настроенному еврейскому духу в наше страшное время, этот основной вопрос вопросов, связанный с основной сущностью всей многообразной конкретности еврейской проблемы. С точки зрения представлений о разрешении этой проблемы лишь в формах соборных и исторических, для которых те или иные единичные факты еврейских обращений в христианство или еврейских упорствований в традиционно-национальной вере являются чем-то второстепенным и, в лучшем случае лишь показательным, а не существенным, — представлений, всецело разделяемых нами с Л.П. Карсавиным, — попытка ясного и определенного разрушения этого сомнения лично для себя в ту или другую сторону может иметь, конечно большой объективный интерес, который, однако, не связан с предстоящей нам темой. В требуемых же Л.П. Карсавиным формах вселенского значения этот вопрос, прежде всего, понуждает к пересмотру и переоценке всего огромного духовного наследия, завещанного нашему поколению всем вселенским прошлым еврейского народа со времен земной жизни Иисуса Христа. Надо ли добавлять, что подобная работа, если не рассчитывать на чудесное появление каких-нибудь совершенно из ряда вон выходящих критических и творческих гениев (а ожидать их скорого появления наше время еще не дает положительного права), потребовала бы огромной работы не одного поколения. Может быть, не будет сочтена проявлением слишком большой самонадеянности попытка очертить некоторые основные этапы направления и необходимые условия этой работы, хотя бы в самых общих и смутных контурах, и попутно рассеять некоторые возможные возражения и опасения, которые могли бы быть высказаны со стороны нашей духовно косной и трусливой периферии.
Но сначала нам приходится отвести возражения тех представителей нашей периферии, которые при всякой попытке со стороны еврея отнестись к основаниям своего духовного и религиозно-культурного бытия со здравой и искренней самокритикой имеют обыкновение, «страха ради иудейска» перед возможностью наступления конца земных судеб Израиля и из сросшегося с этим страхом чувства поистине богомерзкого, автоидолатрического лжеблагоговения перед голым фактом плотского существования еврейского народа, фарисейски обвинять такого еврея в стремлениях ускорить этот конец, в ассимиляции, предательстве и всяческих смертных грехах, пытаясь, может быть, своим криком заглушить голос народных масс, уже давно недоумевающих и возмущающихся истинным отступничеством, утопичностью и трусостью нашей периферии. Пора было бы и нам, евреям, согласиться с давно утвержденной в нравственном сознании человечества очень старою, дорелигиозной, еще римской мыслью, что достойная смерть лучше постыдной и богопротивной жизни, и проникнуться трезвым сознанием опасности и богооставленности, заключенной в той грешной тяге и похоти к чрезмерному самоутверждению и самообожанию, которые в столь нравственно невыносимых и эстетически некрасивых формах проявляются в житейски-бытовых соприкосновениях наших «образованных» слоев с представителями инородных стихий. (С другой стороны, мы должны здесь отметить, что, наоборот, в аналогичных отношениях со стороны простых людей из основной еврейской народной массы нередко можно наблюдать соединение самого благожелательного и внимательного отношения к чужому с исполненным истинного достоинства отстаиванием и утверждением своего.) И надо нам проникнуться сознанием того, как легко сорваться в пропасти грешного самоутверждения и гордыни каждому, кто потерял истинное мерило и перспективу ценностей и кто поклонился как ценности последней и первичной тому, что обретает свое истинное, неумирающее значение только в своей служебной, вторичной роли по отношению к истинно высшему. В страстности еврейского утверждения самоценности земного существования плотской оболочки Израиля, вне отношения к реальной истине его богосвидетельского и мессианского послания, осуществлен как раз тот подмен, то поклонение предпоследней святыне вместо последней, в котором состоит сущность и вечно предстоящая человечеству опасность идолатрии, на которую обращен был весь обличительный пафос ветхозаветного пророчества. И потому если бы Провидению в Его неисповедимых путях было угодно, чтобы в наше время народ потомков Израиля, издревле богосвидетеля и богоутвердителя, обратился в орудие злобных и низменных сил для разложения и отравления устоев религиозного человечества и если бы это конечное и невосстановимое падение было засвидетельствовано явными и несомненными доказательствами и знамениями злой одержимости, — то, конечно, всякое, даже еврейское, истинно религиозное сознание должно было бы, хотя бы и с болью и сокрушением, предпочесть конец земных судеб такого народа. В наше время великий народ христианства, народ русский, вверил ведение своих земных судеб и дел правящей советским государством верхушке из коммунистических безбожников, потрясшей мир своими небывалыми злодеяниями и ныне на наших глазах разлагающейся среди смрада и позора; и нашлись не последние сыны русского народа, не устрашившиеся открыто предпочесть полное исчезновение России из Книги Судеб мира сего окончательному превращению ее в орудие мирового зла. По нашему крайнему разумению, в таком заявлении вовсе еще нет конечного и безусловного отчаяния в судьбах России и ее призвания, а только настоящая, сыновняя боль и тревога, желание ей истинного и конечного добра, искренняя и последовательная установка правильной перспективы заветов и ценностей небесных и земных, главенствующих и подчиненных.
Насквозь отравленная ядовитыми поветриями рационалистического, обездушенного и обмещанненого Запада, еврейско-периферийная интеллигенция в России всегда мыслила борьбу еврейского народа за свободу самоутверждения и самопроявления в терминах и категориях исключительно внешних, государственно-политических и публично-правовых отношений, и ничему она не уделяла столько усилий, как борьбе зачастую излишне суетливой и шумной, за равноправие, за демократию, за свободы (то есть за то, что ею принималось за свободу) и т. д. При этом вся эта шумливая и крикливая энергия направлялась исключительно на объекты внешние, нееврейские; принималось за нечто раз навсегда доказанное и впредь никаких сомнений больше возбуждать не могущее, что в бедах и страданиях русского еврейства повинны исключительно его внешние враги, вроде монархии, самодержавия и многих других злых и завистливых дядей, поклявшихся отнять у еврейского народа (с которым бессознательно отождествлял себя периферийно-интеллигентский паинька) «неотъемлемые права человека и гражданина». Что касается внутренней, домашней и ближайшей стороны дела, все ж более, казалось, доступной исправлениям и улучшениям, то предполагалось, что здесь, в нашем датском королевстве, все обстоит наиблагополучнейшим образом, не оставляя желать ничего лучшего.
Между тем именно здесь, наряду с очень многими задачами более подчиненного характера, хотя самими по себе и очень важными, о которых шла речь в предыдущей главе был упущен величайший и основоположной важности национально-религиозный подвиг, необходимость которого настоятельнейшим образом диктовалась особенным положением еврейства не только как национальности, но и как носителя особой, никем более, кроме этой одной нации, неразделяемой религиозной сущности. Элементарнейший здравый смысл мог подсказать необходимость для народа отстаивающего свое индивидуальное национально-религиозное существование и пребывающего в состоянии вкрапленности в среду народов иной религиозной природы, выработать такие формы и проявления догматико-метафизической и религиозно-философской мысли и мистического мироощущения, которые, будучи на уровне многообразных и переплетающихся культурных веяний и течений современности, не только оказались бы в состоянии сопротивляться все усиливающемуся напору поверхностного свободомыслия и воинствующего безбожия. Этот подвиг должен был также дать еврейству достаточное моральное и умозрительное основание, чтобы и при современных условиях утверждать свое бытие в этом мире не как секты или толка, не как сорной травы, случайно не выполотой из многоцветного вертограда Господня, но как некоей вселенской веры среди остальных религий единобожески верующего человечества, великой не одними прошлыми заслугами, но и глубоким реально-мистическим и догматическим содержанием. Ибо, при всей несомненной наличности огромной экзегетической, мистико-поэтической, талмудической, ритуально-юридической и всякого рода иной религиозной литературы, дошедшей от очень древних времен, — всего того, что Л.П. Карсавин назвал «расплавленной стихией, закованной в алмазные цепи тончайшей силлогистики», — в известном смысле, в смысле попытки вложения возможной полноты религиозного опыта современного человека, со всеми колебаниями и сомнениями его мятущейся души, в рамки глубокого и всеобъемлющего богословского и философского учения, уловления расплавленной стихии в адекватные формы большого стиля и всеобъемлющего значения — у нас, евреев, еще, можно сказать, совсем ничего не сделано. Если и попадаются у нас чуткие и талантливые одиночки, пытающиеся вырваться из вампирических духовных объятий обветшалого, схоластического, давно мертвого чисто талмудического знания, в последнем счете только разбавляющего и ослабляющего вошедший в еврейскую кровь крепкий библейско-мифологический и мистико-символический настой, вырваться не для того, чтобы попасть из талмудического огня в иссушающее полымя материалистических и позитивистских поветрий, а чтобы приобрести возможную полноту истинно спасающего Богознания, — то одиночки эти, не находя отклика, понимания и руководства, в той или иной форме духовного гибнут и направляют свои иногда недюжинные духовные силы на проторенные пути соблазнительных и беспочвенных утопий, между тем как настоящее, большое, первейшей важности дело так и остается непочатым.
