Мать ушла, и мы легли с Александром под одеяло незастилающегося уже три дня дивана. Рассматривали наши фотографии с юга. Пили портвейн. Зимой так неуютно любить. Тело всегда в мурашках, никогда нельзя провести по нему рукой, чтобы как по шелковисто-гладкому, как летом.
— Какая я грустная на этой фотке! Будто в предчувствии, что ты меня бросишь.
Он кладет мне руку на губы. Не хочет об этом. Это уже позади… Боже мой, у нас уже есть прошлое! Я иду к столу за сигаретами. За окном идет снег. Так медленно. Внизу под фонарем и в свете его летят огромные снежинки.
— Как на улицу хочется! Выйдем? На горке в скверике покатаемся, не замерзнем!
Я уже надеваю колготки, сапоги. Пальто — прямо на голую грудь. Александр не спорит, тоже одевается.
Пусто на улицах зимними вечерами. Девять — разве поздно? А город будто вымер. Автобус пронесся мимо остановки, не взяв с собой одинокого дядечку с портфелем. Дядька поднял воротник… Сквер рядом с Сашкиным домом сейчас — как чистейший лист бумаги. И только деревянная горка посередине.
— Саша, иди след в след за мной. Чтобы снег не портить.
Чем шире шаги, тем их меньше. Тем меньше мы снег истопчем. А он все падает, падает. Большой.
— Ты должен ко мне сзади прицепляться. И держать крепко. И пытаться за грудь потрогать… Так мальчишки в Юсуповском делали…
И мы катимся с горки вместе, и я чувствую холодные пальцы, просунутые под пальто. Когда мы уже на ледяной дорожке, я вырываюсь и бегу обратно на горку. И опять мы катимся вниз. И опять холодные пальцы.
Он нагоняет меня у самой горки, и мы вместе падаем на снег. Как же тихо! И снежинки огромные падают с неба. Как звезды. Огромные, медленные, мягкие звезды — мне на лицо. Его губы у моего уха. Какое горячее дыхание! Снег, наверное, тает. Я поворачиваюсь лицом к Александру. Пальто расстегнуто, и я чувствую грудью шершавый свитер. Поднимаю его — голое тело. Мы придвигаемся ближе друг к другу. Плотнее прижимаемся. И каждое наше движение, как на волне, приходящей откуда-то снизу, с кончиков пальцев ног. Из снега. А он ведь из звезд. С неба…
Когда металлическая калитка скверика звякает за нами, я оборачиваюсь. Сквер уже не чистейший лист бумаги. Он весь в наших следах. Исписан нами.
27
Я сонная. Александр выходит в коридор, надев трусики. Я слышу его вопрос: «Кто?» — произнесенный хоть и сонным, но грозным голосом. И я слышу, хоть и глухой голос с лестничной площадки, но еще более грозный: «Открывайте! Милиция!» И они уже не звонят, а стучат в двери.
Я бы сразу открыла. Но Александр требует у них документы, говорит, чтобы просунули под двери. У них повестка из местного отделения милиции. Ордера на обыск или арест у них нет. Оказывается, он имеет право их не пустить.
Он входит в комнату на цыпочках, указательный палец у рта. Одевается.
— Саша, что же теперь будет? Что это значит?
Он подсаживается ко мне на диван. Кладет руку мне на грудь, которая вздымается часто и высоко от обезумевшего моего дыхания.
— Сейчас узнаю… Я тебя запру. Если они и войдут в квартиру после моего ухода, то комнату, двери, все же не решатся взламывать. Сиди тихо. Не откликайся, что бы они ни говорили. Бляди, еби их…
Шепотом, сквозь зубы, ругательство в сто раз сильнее, чем если бы он прокричал его. Он выходит и запирает меня на ключ. Слышу, как он надевает плащ и выходит из квартиры, предварительно потребовав, чтоб они отошли от дверей. И все. Ничего больше не слышу.
Утром пришли. Когда человек сонный, он плохо соображает. Прислушиваюсь. А вдруг они оставили кого-нибудь у дверей квартиры? Думают, сейчас я выйду, они меня и сцапают. Документики! Их нет. Ага, Александр Иваныч, с несовершеннолетней девочкой сожительствуете! Ну-ка, получите свои семь лет, или сколько там…
Неужели мои проклятые родственники думают, что если не буду я с Александром, то стану вновь девственницей? Ебаться не захочу?… Захочу ведь! Только будет еще хуже, так я ведь только с Александром. Неужели для них ничего не значит, что я люблю его?! Как смеют они лезть своими рылами, указывать, порядки свои устанавливать в нашей любви!.. На улице еще темно, но свет я включать не буду. Собираю постельное белье с дивана, складываю его. Одеваюсь.
Я ничем даже помочь не могу ему. Могу. Не встречаться с ним больше. Уйти, любя, будучи любимой? Да кто же это сделает?… Сколько икон вокруг! Глядят своими печальными глазами. Никола Чудотворец вот пальчик приподнял. Будто предупреждает. В Никольской церкви я целовала его образ. Александр, когда уезжал, сказал, чтобы я сходила в церковь, помолилась бы покровителю путешествующих. Николушка… я не знаю, как молиться. Встаю на коленки, руки лодочкой под подбородком. Сделай так, Николушка, чтобы это путешествие окончилось хорошо для него…
Александр возвращается в час дня. Сидит на кровати матери и пьет водку. Он вернулся, и я даже забыла, что писать хотела.
— О тебе ни слова. Только о работе, о тунеядстве.
Проклятая мать! Какое ее дело? Как может она лезть в его жизнь? Сашка, как летом, снимает иконы со стен. Заворачивает их в газеты, простыни. Складывает в чемоданы. Три чемодана «досок».
— Неужели ты думаешь, что они не знают о Мамонтове? Да они тебя небось поджидают перед его домом!
Иконы он собирается отвезти к Витьке, а сам он собирается валить. Уезжать!
— Так, молчи. Хватит мне их пиздежа!
Какой он злой! И это все из-за меня.
— Ты только о себе и думаешь. Только о том, что твоя пизда останется без хуя. Но я не переживаю, ты способная. Устроишься!
Мне так обидно. Я молилась за него, а он… Слезы не слушаются, бегут по щекам.
— Натуля, ну не плачь. Извини!.. У меня два месяца. После я должен принести справку с места работы. Я сейчас должен закончить кое-что. Потом, через два месяца — на какую, к черту, работу я устроюсь?! — у меня не будет возможности. Все, пиздец будет!
— А как же я? Как же Новый год?
Мы сидим на диване. Перед нами три чемодана. О, если бы в них были наши вещи… если бы такси было вызвано, чтобы везти нас в аэропорт, где бы ждал нас крылатый спаситель… Никогда этого не будет.
— На Новый год я вернусь. Обещаю. Ты думаешь, мне хочется уезжать?
Да, я думаю, ему хочется. Сейчас — может, нет. Потому что это не по собственному желанию. Но вообще же хочется! В глушь, в снег, в деревеньку. Отыскать покосившуюся избушку, в ней старуху полуживую и в углу, под низеньким потолком… образ в серебряном окладе. Может, и прикокнуть старушку! Чтобы охота в полном смысле слова.
Мы выходим во двор, где уже ждет такси. Александр просит помочь вынести чемоданы. Если бы шофер знал, что в них!..
— Дай мне денег. Я тоже на такси поеду. Не могу сейчас входить в метро и видеть рожи трудящихся честно…
Он дает мне денег, целует, говорит, что позвонит, как вернется. Ах, я устала. Я, как выжатая губка. Все время я остаюсь одна.
И всем я должна. Голова кругом идет. «Герл, юв гот ту лав ер мэн… Почему вас не было на уроке физики… когда прекратятся твои ночные гулянья… ты совсем со своим Сашей свихнулась… тебя видели в компании мужиков!., от тебя пахнет алкоголем… вы не приготовили доклад о Вере Павловне…»
* * *
Да пошли вы все!.. Только не я, а они меня послали. Послали вон! Из школы. Выгнали. «Это не заочный факультет, это детская школа». Бесполезно было спорить с директрисой. Приводить в пример плохих учеников. «Да, несмотря на ваши частые отсутствия, успеваемость ваша вполне прилична. Но поведение двоечников все же так не выделяется, как ваше, не идет вразрез со школьным…»
И куда же я теперь? Ха-ха! У матери все продумано. В вечернюю школу меня! Но ведь чтобы там учиться, надо работать. Вот и будешь работать в научно-исследовательском институте. В чертежном отделе, ученицей. Кто же меня возьмет туда? А на то у тебя и дядя, теткин муж, директор института!
Чтоб вы провалились! Наташа — чертежник! Я презирала Ольгу за петэу, теперь я не лучше!
С вашими-то связями, тетя, не лучше ли было устроить меня в Дом моделей, например. Кретину понятно, что я больше на роль манекенщицы подхожу. Нет, что вы! Дом моделей — это разврат, а у нас его и так больше чем достаточно.
Странные вы, однако, люди — родители! Я их всех родителями называю. Только ведь орали на меня, собрание устроили, только ведь из школы меня выгнали!.. Я заикнулась о новогоднем платье и… бабка села и сшила. Мне это напоминает наши ссоры с Александром. Когда мы наконец миримся, он обязательно ведет меня в ресторан, мы пьем шампанское, он покупает цветы мне. А потом мы ложимся в постель, и он так старательно любит меня, думая только обо мне. Вот и это платье. Будто извинение за наказание!
Если бы я не залезла в чемодан, стоящий на шкафу, эта ткань так бы и пролежала в нем до скончания века. Или ее съела бы моль, как она сожрала уже два шикарных кружевных шарфа. Все берегут, берегут… В могилу с собой, что ли? Бабка с жалостью смотрела на содержимое чемодана: «А вам бы все транжирить, разбазаривать…»
