Иду на кухню. Скандинав углубился в изучение холодильника. Достает банку икры, ищет открывашку.
— Любишь икру, Наташа? Сейчас мы ее приговорим, а то Дурдом совсем зажрался — крабы, икра, сервелат… И по рюмке водки.
Какая красивая икра! Как жемчуг черный. Открывание водки — отвинчивание пробки — доходит до Дурдома. Он прибегает.
— Ну, блядь, я так и знал! Это ж не мое! Мишка, пиздец твоей икре и водке!
Мишка-Анджела Дэвис входит, печально стоит в проходе.
— Славик, я всегда знал, что ты наглый, как танк. Мать меня доконала с этой икрой.
Славик-скандинав режет хлеб. Очень тонко. Ноль эмоций.
— На хуя вам икра в Израиле?! Лучше выпьем и закусим сейчас. А там неизвестно — может, тебе и пожрать негде будет! Ловите миг удачи.
Володька тоже уже на кухне. У него довольная рожа — выиграл, наверное, не только отыгрался.
— Мишань, вы ж разрешения еще не получили. Чемоданы уже, что ли, пакуете?…
Миша не злой, а даже смущенный. Сует палец в огромную банку икры, облизывает его.
— Бляди вы непонимающие! Я этой икры в своей жизни столько съел!.. Но что я буду спорить с мамашей. Захотелось ей икрой заранее запастись, ну и пожалуйста. Только чтобы не трогала меня.
Зачем ему икра в Израиле? Не верю, что это самое ценное, что есть у него с «мамашей». Скандинав дает мне бутерброд. Мне как-то неловко есть икру Анджелы Дэвис. Может, им там не то что негде, а нечего будет есть!
— Ну, давай, капитан, по рюмашке — и пойдем.
Володька подмигивает мне, протягивает рюмку водки.
— Что за блядство!.. Пойдем…
Дурдом запихивает в рот кусочек хлеба, на который набухал тонну икры.
— Привел чувиху без разрешения, выиграл и «пойдем»! Может, она и не хочет.
Он сильно чокается своей рюмкой о мою, проливая мне водку на руку. Тут же хватает ее и целует. Облизывает. С набитым икрой ртом. Мерзкий!
— Нет-нет, мне пора!
Я вскакиваю, но меня заставляют выпить оставшуюся водку и съесть бутерброд. Я охуела от них всех. Домой хочу.
— В следующий раз приходи одна, Наташенька. Не люблю соперников.
Мы вприпрыжку спускаемся с Володькой, который мне тоже надоел, по лестнице.
— Ничего, капитан, еще не поздно. Ругать не будут.
— И тебя жена ругать не будет.
Я говорю это саркастично, но он не понимает — подсчитывает, наверно, в каком он плюсе. Садимся в такси. Лучше бы он денег дал, и я уехала бы одна. Но он собирается «проводить» меня домой. Джентльмен, бля! — как говорит Дурдом.
— А что, этот парень Миша действительно уезжает?
— Да. У него тетка в Штатах.
Насколько мне известно, никаких таких Мишань с банками икры и с мамашами в Америку не пускают. Он же в Израиль едет, при чем же тут Штаты?
Такси останавливается на углу моего переулка и канала Грибоедова — в самом переулке остановка запрещена. «Пока, капитан». — «Пока, Володя». Никаких уговоров о следующей встрече. Может, мы еще полгода не увидимся.
24
Два длинных звонка, три коротких — Александр. Нашей семье в квартиру пять звонков, но мы с Сашкой договорились об особенных. Лично мне. Один звонок — общий. Два — соседям, которые переехали. Их две комнаты еще не заняты — запертые белые двери. Бабушка должна быть счастлива — как она всегда возмущалась шарканьем тапок главы этого семейства! А их сыну уже девятнадцать. Он мне никогда не нравился. Очкарик тощий. Дураки очкарики — знаешь, что в твоей внешности недостаток, так сделай так, чтобы его заметно не было! Займись спортом, накачай мышцы, выработай суровое выражение лица. А они наоборот — голову в хилые свои плечи, ссутулятся и — бочком по стеночке. И нос еще морщат, очки поддерживая.
Три звонка недавно появившемуся семейству. Ребеночек у них. Орущий и ссущий вонючей мочой. Четыре — Буденштейнам. Тете Ире и ее мужу. Они пенсионеры. Целыми днями нанизывают на метровые проволочки бусинки, а потом сдают их на фабрику детской игрушки. Из них там счеты делают. На них дурочкам в возрасте семи-восьми лет прививают любовь к счетоводству, и они мечтают стать кассиршами. Буденштейны многодетные. Их дети приходят со своими уже детьми, и они допоздна застольничают. Хором поют еврейские песни. И тетя Ира нас всегда угощает фаршированной рыбой.
Вернувшись после встречи с Володькой, долго мылась.
Ванну я не принимаю уже лет пять. За исключением возвращения с юга. И тогда я мыла и терла ее щелоками, «лотосами» и «мечтами». Все равно она осталась с желтыми пятнами. Я думаю — столько лет по ней ерзают жопами разного калибра! Пришлось удовлетвориться колким душем.
Я открываю дверь Александру, мы влетаем в «мою» комнату и врастаем друг в друга. Странное чувство неловкости после разлуки — не знаешь, как себя вести. Неуверенность. Или уверенность, но одноногая, как цапля.
Сашка достает из пакетика корягу. Отшлифованную. Лаком покрашенную. С глазками! Это змея!!!
— Страшно? Ха-ха! Сам сделал. Ну-ка, повесим ее.
Он даже гвоздики маленькие принес. Странный подарок любимой девушке! Я — змея. Намек, что ли? Сашка прикрепляет змею над пианино. Она не плашмя на стене, а выступает на полметра. Извивается. Александр очень доволен собой. Хватает меня, мнет, как плюшевую игрушку.
— Что, ослик, отбрыкиваешься, да?
Я высвобождаюсь из его объятий, чувствую себя неловко.
— Мама дома. Она с тобой поговорить хотела. Со мной уже поговорили. Устроили родительское собрание… А ты хорошо выглядишь. Отдохнувший, как после курорта. Цветешь и пахнешь.
— Подъебочки твои, Наташка, неуместны. Если у меня рожа посвежела, так это от ветра…
Он стоит у туалетного столика, перед зеркалом. Как всегда, чуть сгибает колени, как бы приседая. Это по привычке — дома у него зеркало низко висит, голова в него не умещается.
— …и от солнца лесного. В городе еще тепло, а там… Особенно если спишь прямо на земле, холодно. Как в школе?
— Как и должно быть в школе — муштра и запудривание мозгов. Кофе хочешь? Я сделаю.
Иду на кухню. Мне не нравится, что он такой веселый. Побритый. В новых ботинках. У меня злость и раздражение из-за того, что он такой вот… беспечный? Я возвращаюсь в комнату и слышу материн голос еще из коридора: «Вы понимаете всю серьезность?». Александр стоит у дивана, она у кресла.
— Наташа, ты хоть не пей кофе! Три чашки уже выдула. Постоянное отравление организма — то никотином, то алкоголем, то кофеином. Вы много курите, Саша? Сколько же сигарет она при вас выкуривает?
Почему бы тебе не спросить, мамочка, сколько раз она кончает с вами?
— Вы знаете, Маргарита Васильевна, я почти бросил. Последние дни ни одной сигаретки. На природе как-то даже стыдно курить.
Мать усаживается в кресло. Тогда и Сашка садится.
— Боже мой! что это за страсти?! Откуда это, Наташа?
Это она о змее. Ее голова так забита мыслью о моей гибели, что она ничего вокруг не замечает.
— Да вот нашел корягу в лесу. Показалась формы забавной. Ну и сделал… нечто…
— Вы прямо на все руки мастер! И реставрируете, и готовить умеете, как Наташа говорила, и вот какие… изготовляете. Прямо не верится, что вы способны на что-то плохое.
Мне хочется уйти. Пусть он сам, один, повыкручивается, пооправдывается. Хоть раз.
— Но, к сожалению, я хотела поговорить не о ваших положительных качества, а о зле, которое вы причиняете Наташе.
Бррр!
— Я вас оставлю. Извините.
Сашка смотрит на меня зло. Ничего, я посмотрю на тебя, дорогой, после нескольких часов «пиления».
Хорошо, что бабка на даче у тети Вали. Можно в ее комнате сидеть. Вчера достала материну «шкатулочку воспоминаний». В юности все что-то выписывают. У матери целая тетрадь высказываний разных писателей о женщинах. Я так вчитывалась, будто оправдания себе искала. Запомнилось, что если женщине брак в тягость, то физическая измена может вернуть ей интерес и уважение к себе самой. Если в женщине сочетаются положительные качества с низменными, то она так же редка, мол, и ценится, как великий полководец. Это Бальзак сказал. И еще кого-то мысль о том, что мужики превозносят баб только в пиздеже, а на деле презирают. Это как раз, может, от своей слабости перед пиздой. Никуда деться без нее не могут. Из-за этой зависимости всячески ее унижают.
Стою в коридоре и подслушиваю. Напоминает совсем-совсем детство. «…И вы ее еще глубже на дно тянете». Мать думает, что я ангел? Может быть, с рожками и хвостом. «Да и о чем вам с ней разговаривать? Она девчонка с несформировавшимся не то что взглядом, а без зрения. Вы же сами говорили, что она очень впечатлительна. Но через вас она видит вещи, которые ей и видеть-то не надо. Она не своими глазами на мир смотрит. Вашими. Из-за этого у нее неправильное отношение к миру. И ужасно то, что вы не думаете о последствиях вашей интимной близости».
Мне кажется, что я серьезно отношусь к сексу. Но не с той серьезностью, о которой говорит мать. Я каким-то седьмым или восьмым чувством знаю, что не забеременею.
