— Крепким.
— Но ведь его нужно как-то закреплять?
— Любовью. Гражданский брак не запрещается.
— Да нет! Государство должно учитывать семьи. Государство-то должно? Это же будет нужно?
Закипел шумный веселый спор. От тревоги и обиды Наташи не осталось следа, она вся враз расцвела, исчезла застенчивость, скованность. Иван шумел:
— Моя «незаконная» жена! Подай мне галстук! — и тут же обращался к друзьям: — Смотрите, ведь подала! Жена да убоится своего мужа!
— Наташа, ты не подавай, ни за что не подавай, — шутила Елена. — Ты говори в таких случаях: «Возьми сам». Мы идем к равноправию.
— Что вы, Елена Борисовна, а если мне радостно подать ему галстук? Он и так не дает мне шелохнуться! — и с ужасом, с возмущением Наташа воскликнула: — Он даже постель заправляет сам!
— Так жена у меня неженка. Любит поваляться в постели с книжкой, — жаловался счастливый Иван. Но в голосе его вдруг зазвучали строгие нотки: — Ведь лежа ты уже отдыхаешь, а не работаешь… Так, Леонид?
— Да, да… В этом, Наталка, ты его послушай. Он знает.
— Послушаю, обязательно послушаю! — Наташа была полна жизнерадостности, дружелюбия, задора. Счастье светилось в улыбках, которыми они обменивались с Иваном, в том внимании, с каким они предупреждали желания друг друга.
Мирный веселый вечер прервался стуком в дверь.
— Полиция?!
— По стуку — не похоже.
То были родители Наташи. Они приехали на извозчике, нагрузив кошеву узлами. В открытые двери в облаке мороза полетели из сеней на середину комнаты подушки, матрац, узлы.
Наташа поднялась, оробевшая вдруг, смущенная:
— Мамочка…
Отец неприязненно произнес:
— Не разговаривай с ней, мать. Я сам скажу: мы, так и быть, не проклянем вас. Живите. Только, Наталья, не позорь нас! Венчайтесь. А то… прокляну.
— Мы не можем венчаться, папа, — тихо, но решительно объявила дочь. — Мы не верим.
— Мать, ты слышишь? Нет, ты слышишь? Прокляну ведь ндравную! — хриплый голос отца звучал так беспомощно, так слабо, что Наташа улыбнулась. Он снова восстал: — Ты видишь, мать? Она еще скалит зубы!
Малышев усадил отца, начал говорить что-то ласковое. И старик обмяк, глядя на зятя пристально, с любопытством.
— Ты, если вкрался ей в доверенность, побереги ее от худой славы…
— Да что вы, какая слава!
— Только — чудно́! Слыхал я, Иван Михайлович, ты всюду кричишь, что собственность — преступление! Собираешься перевернуть жизнь?.. Так зачем тебе жена, да еще моя дочь? — И тут же кричал: — Мать, Мария Михайловна, а он ведь — ничего… Он вроде ее не бросит!
Та, не слушая, развязывала узлы, ставила на стол какие-то кастрюли, бросала на кровать платья, гимназическую форму, варежки, обувь, подзоры с кружевами, скатерти.
— Мы не какие-нибудь обсевки… Мы дочь свою в одном платье не выпустим.
— Форму-то мне зачем? Оставь сестренкам, — вмешалась наконец Наташа.
— Ну, форму-то, и верно, я возьму. Новой не покупать.
— И вот это… — Наташа подала матери еще какое-то платье.
— Ну и это… Мало́ тебе. Возьму, — согласилась Мария Михайловна.
Вайнеры рассмеялись.
— А это что за люди? — строго спросил отец.
— Наши друзья.
— Такие же голодранцы, видать.
— Такие же! — в голос подтвердили Вайнеры.
Это старику понравилось. Он сел ближе к столу и потребовал:
— Налейте-ка и мне чаю.
— И зять ваш — голодранец, — продолжал Вайнер. — За это ему в его двадцать пять лет и имя с отчеством!
Наташа виновато вставила:
— Мы ведь, папа, бруснику завариваем, чаю-то нет…
— Удивила! Все теперь бруснику или кипяток пьют, — в быстром говорке отца было что-то лихорадочное: — Только — венчаться… Это ведь невиданно — не венчаться! — вскипев снова, он вскочил и, потрясая над головой руками, пошел к дверям, рассерженный. — Прокляну!
Мария Михайловна шепнула, уходя за ним:
— Не проклянет.
Леонид смеялся:
— Признали они зятя зятем, дочь дочерью!
Ночью Наташе не спалось. Она глядела на склоненную над столом фигуру мужа, молчала, чтоб не мешать. Наконец поднялась, накинула ему на плечи пиджак, заглянула в исписанный листок, вздохнула.
— Что с тобой?
— Не знаю, как сказать. Но ты не будешь смеяться надо мной? Скажи, правда, не будешь? Ты не качай головой, а скажи.
— Не буду.
— Вот… вижу я, что и без меня ты много делал… и больно мне, что без меня… И вообще, как это можно, чтобы без меня?!
— Понимаешь, девочка, некогда мне ждать тебя было…
Заводские гудки ревели протяжно. Густой, хриплый, непрерывный звук, казалось, выходил из недр и низко расстилался по земле. Начинался рабочий день.
Почтальон, далеко завидя Малышевых, махнул письмом.
Иван Михайлович тут же вскрыл конверт, весь светясь, сообщил жене:
— Киприян, дорогой друг Потапыч вспомнил.. В Питере он, мобилизован… Настроение в армии враждебное, «к свадьбе», это значит — к войне. Я обязательно использую это на собрании!
Неожиданно Иван Михайлович потребовал:
— Поздоровайся со мной, Натаха… Руку подай.
Та, не понимая, протянула руку. Он подал ей свою свернутую горсточкой ладонь.
— Что с тобой, Ванюша?
Тот взволнованно сказал:
— Вот так Киприян всегда здоровался — горсточкой… Письмо его я обязательно на собрании использую!
Вечером к Малышевым неожиданно собрались друзья.
Петр Ермаков кричал:
— Не сопротивляйся, Наталка. Мы решили все-таки вам свадьбу устроить.
Гости нанесли подарков: два стула, семилинейную лампу, посуду, продуктов. Елена Вайнер захлопотала около плиты. Леонид украшал стол букетом из пихты, вместо вазы — глиняная кринка. Петр чистил картошку.
— Где же Миша так долго? — звонко спросил Василий Ливадных.
Наташа, вся сияя, объявила:
— Сегодня приняли меня в партию.
— Ура!
— Нашего полку прибыло.
— Это мы сегодня отметим!
— Только живой работы мне на дают… Говорят, что зубы у меня шпикам приметные. Ваня их кремлевской стеной зовет!
Ливадных объявил:
— Слушайте, я на днях песню услышал. Мотив не уловил, а слова запомнил.
— Читай, Вася!
Тот начал:
Как двадцать лет мальчишкаКолодочки надел,В синю пестрядь обрядился,На шуровочку поспел.Этак года два проробил,На урода стал похож.Ясны глазки призатухли,А работай — хошь не хошь!
И оглядел всех блестящими с хитринкой глазами. У него почти квадратное лицо. Густые темные волосы стоят ежиком, и Ливадных то и дело приглаживает их большущей ладонью.
Вайнер сказал:
— Вот вам народное творчество!
— Ну, стихи, скажем прямо, не очень… Однако же — настроение.
— Настроение народа.
— Нет, а какова у Василия память?
Наташа не слушала стихов, то и дело выходила из комнаты. Все понимали — тревожится за мужа.
Наконец явился Иван, удивленно оглядел друзей, узнал, что они пришли к ним «на свадьбу», застенчиво и виновато улыбнулся. Наташа, помогая ему снять пальто, шепотом спросила:
— Что-то случилось?
Он молча ее поцеловал и снова виновато улыбнулся. Наташа вздохнула. Стоит у окна степенный Рагозин. Ливадных оглядывает всех смеющимися глазами. Ермаков с Еленой Борисовной хлопочут о чае, Похалуев выжидательно следит за хозяином. Это — друзья. «В другое время Ваня весь бы загорелся от радости видеть их у себя!» Наташу томило предчувствие беды.
Когда уже все сидели за столом, Малышев посмотрел на часы и сказал:
— Мне пора, братцы…
— Куда же?
— Что это значит: жених убегает!
Глядя на Наташу, Малышев сообщил:
— Дело в том, что я получил повестку в армию. И явиться должен на пункт через час.
Наташа, потрясенная, опустила руки.
— Они нарочно тебя… Ты им мешаешь!
— Значит, за веру, царя и отечество!
Наташа собирала вещи, совала их в заплечный мешок. Ей помогала Елена. Малышев говорил:
— В армии я буду бороться против войны. Это просто хорошо, Наташа, что я буду в самой гуще событий! — Иван Михайлович забросил мешок на плечо. — Не провожайте меня… Не надо.
Судорожно обняла его Наташа.
За ним пошли мужчины. Когда утих скрип снега под их ногами, Елена сказала.
— Вот тебе и свадьба!
XVIII
В Саратовском юнкерском училище Малышев пробыл недолго. Острое воспаление легких свалило его с ног. Внезапно на занятиях он упал и потерял сознание.
В бреду кричал:
— Газету, газету спрячь, Василий!.. Наша партия отстаивает интересы народа… — Он звал Наташу, мать, бранил эсеров и меньшевиков. Кто-то крепко зажимал ему рот. Время от времени до сознания доходил простуженный голос Василия, товарища по училищу. Тот кому-то шептал:
