— Не хвастай. Я знаю, что это такое.
Наташа, побледнев, следила за ними. Теплая волна счастья прихлынула к сердцу Ивана.
Как всегда, и в этот вечер Иван уходил из кассы последним. У крыльца его ждала Наташа, ежась от холода в легком черном пальто. Пуховый платок не спасал от холода.
Иван молча взял ее под руку.
Падал синий теплый снег. Ветер морщил на пруду серую воду.
К церквям собирались люди на вечернюю службу. Подъезжали экипажи, мельтешили старухи в длинных салопах.
Под фонарем шуршала полуоборванная афиша, кричащая о том, что в ресторане «Поле-Рояль» на Главном проспекте[4] устраивается маскарад в пользу раненых воинов.
— Барыньки потешаются.
Тихий смех девушки отдался в ушах.
— Выручат за пляску, выдадут по три рубля безногим-безруким: живи, солдат! — эти слова были те самые, которые она должна была сказать.
Иван положил руку ей на плечо. И обругал себя: «Откуда у меня такая робость?»
Тяжело хлопали на пруду волны, шипели, разбиваясь о сваи. Волновался темный пруд. Во дворах плескалось на веревках белье.
Подгулявший встречный, проходя мимо, громко пропел:
Распроклятый наш заводПерепортил весь народ:Кому палец, кому два,Кому по локоть рука.
— Ну-ка, Наташа, запомни частушку.
Они вместе повторяли ее и смеялись; смеялись без причины, когда прочитали на углу название улицы:
— Заречная… да ведь мы одну Заречную прошли, сколько же их?
— А у нас Заречных много. Опалих больше десяти Ключевских — тоже.
— На другие названия фантазии у градоначальников не хватило?
Наташа радостно невпопад рассказывала:
— Я много теперь читаю! Так много! Толстого, Герцена, Чернышевского.
— А для чего?
— Что для чего? — в голосе Наташи неподдельное удивление.
— Читаешь для чего? — повторил Иван. Он не терпел неправды, как бы ни маскировалась она, и теперь упрямо доискивался, подняв на девушку сощуренные глаза: Для чего?
Наташа сквозь смех спросила:
— Неужели не понимаешь — для чего?
«Вот она сейчас скажет, что готовит себя для борьбы…»
Но Наташа, не дождавшись ответа, закончила.
— Чтобы догнать тебя… Чтобы быть тебе всегда интересной.
— И только? — Малышев остановился, повернул за плечи девушку к себе лицом и повторил: — И только?
Уже серьезно она ответила:
— Нет, не только. Чтобы быть в борьбе с тобой вместе!
— Ради меня или ради борьбы?
Оба притихли, встревоженные, понимая, что от ответа теперь зависит многое.
Тихо прошелестел голос девушки:
— Ради борьбы, — но она все-таки добавила с гордым вызовом: — Вместе. Чтобы леса и небо, и земли — все передать народу. Вместе.
— Вместе! — как клятву, подтвердил Малышев, страстно и радостно.
XVII
Больше им ничего не мешало.
Ни сплетни досужих кумушек, ни их лукавый двусмысленный шепоток, даже слезы матери, которая прибегала теперь в кассу, чтобы увидеть дочь и внушить ей, что без венца… что проклянет… Ничего не было, ничего не мешало.
У Наташи появилась особая легкость в походке.
Жили они на Студеной улице[5], во флигеле в глубине двора. Флигель состоял из одной комнаты с маленькой нишей, в которой устроили кухню. В комнате стояла узкая деревянная кровать, покрытая полосатым байковым одеялом, стол да два табурета. Единственное окно, выходящее в сад, было до половины завалено книгами.
Вблизи, в том же квартале, — пивнуха, харчовка и публичный дом. Там частые драки, но сюда не доносился пьяный шум.
Жили они…
«Но живем ли мы вместе?» — спрашивала себя Наташа и грустно улыбалась.
Через неделю Иван исчез. Она знала: заметил слежку, ночует у товарищей. А вдруг арестован?
В окна били снежные хлопья, навевая тоску. Наташа думала:
«Замерзнет… И чего же я не проследила, надо бы ему шапку надеть».
Она не спала, металась по комнатке.
Чуть свет Наташа, скользя и падая, побежала к Вайнерам.
Навстречу неслышно шли с ночного дежурства в лазаретах послушницы в бархатных куколях.
Нужно было пройти почти весь город. Вайнеры жили через дом от кинематографа «Колизей»[6], в полутемной комнате, вход со двора, в который с улицы вела арка. В толстом кирпичном фундаменте — тайник. Наташа узнала о нем, принеся как-то Вайнеру литературу.
Когда она рассказала о своей тревоге, Леонид ласкающим шепотом произнес, не глядя на нее, как будто говорил с собою:
— Успокойся. Сейчас большевики стоят во главе всех легальных организаций Екатеринбурга. У нас создано уже семь больничных касс… а секретари в них — наши люди. А Миша, то есть Иван твой, и говорить трудно, сколько он работает!
— Мне страшно… Я жена его, он мой! Дома пусто…
— Ты заблуждаешься. Ты противопоставляешь себя, личное — общественному.
Елена Борисовна ворчала:
— Совсем испугал девочку.
— «Комитет помощи беженцам» целиком в наших руках. Его мы используем для укрытия бежавших из тюрем и ссылки товарищей. Под видом беженцев мы снабжаем паспортами бежавших политических.
— Для чего ты это говоришь? — перебила Леонида жена.
— Пусть знает, чем занят ее муж!
Сухой горячий блеск в глазах Вайнера смягчился. Но говорить он продолжал так же строго:
— Мы мечтаем создать Уральский областной комитет партии… Отвоевали у меньшевиков много легальных организаций: «Горно-заводский попечительный приказ», «Комитет помощи солдаткам и семьям погибших на войне».
Превратили их в опорные пункты нашей работы, использовали для пропаганды наших лозунгов, расширили связи с рабочими; мы предупреждаем всякие стихийные выступления, направляем людей на путь революционной борьбы за свержение самодержавия.
— Для чего ты ей все это говоришь? — опять спросила его жена.
— Пусть знает! — вскрикнул Леонид, досадуя, что ход мыслей его прервали. — Вот чем, Наташа, занимается твой муж. Он твой? Твой муж, и все-таки будет делать то, что должен. Для всех. Если ты хочешь сохранить эту дружбу — меряй свое чувство его чувством. Ты поймешь. Сейчас он в Ревде и сегодня вернется. Я не смог тебе сообщить раньше.
Леонид чувствовал себя лучше, был весел.
Вечером Вайнеры пришли к Наташе сами. Наташа сидела заплаканная. Окно было плотно занавешено одеялом. Подоконник погребен под книгами и газетами. Елена каждую книгу брала в руки и читала:
— Тимирязев «Жизнь растений»; Дарвин «Социальная жизнь животных»; Герцен, Конфуций, Лютер, Меттерних, Гарибальди! — то были книги, которыми Малышев успел окружить жену.
Вскоре вернулся и сам Иван, разрумяненный морозом, улыбчивый, оживленный.
— Ну вот, остановили в Ревде доменные печи. Нельзя было это пропустить… Пришлось помитинговать. Рабочие придумали новый вид забастовок: никаких требований не выдвигают, стачки не объявляют, а между собой договорились — до десятка человек ежедневно в цех не являются. Все военные заказы у хозяйчиков полетели! Уже семь тысяч рабочих на Урале бастуют! Здорово! На Невьянском заводе люди приходят на работу, встают на свои места и не работают. Тоже своеобразная забастовка.. Арестовано семнадцать человек, рассчитали семьдесят.. В Кунгурском уезде бунтуют крестьяне, не дают для войны продукты. Рожь и овес с подвод высыпали в снег. Растет народный гнев против войны. Здорово?!
Наташа вскипятила чайник. Елена принялась открывать принесенный с собой сверток. Здесь была солонка, чашка со стаканом, какой-то платок…
— Пригодится, Наташа. Ушла из дому ты в одном платье, ничего не взяла.
Чай пили в этот вечер Вайнеры из консервных банок, а молодые — торжественно — из первой в их семье настоящей посуды.
Иван смеялся:
— А я всю жизнь думал жить налегке.
Вместо чаю заварили сушеный лист брусники. Но даже и это служило причиной смеха и хорошего настроения.
Елена начала причесывать Наташу под молодушку. Иван кричал:
— Забирайте волосы вверх! Хорошо, когда лоб открыт.
Наташа трепала его кудри:
— А куда твои вихры убрать?
Вайнер требовал:
— Свадьба когда? Я хочу свадьбы.
— Мы тоже хотели, — смеялся Малышев, — но мы уже женились.
— Ах, вы отделываетесь от нас? Елена, дадим им отделаться от нас или нет?
— Нет, конечно!
— Но как же их женить? Поведем в церковь?
Малышев отшучивался:
— «Поведем!» Тоже мне! Да вас, несчастный народ, евреев, в нашу церковь не пустят!
Вайнеры весело смеялись:
— А мы в синагогу вас поведем.
— Шутки шутками, а давайте обсудим, каким будет брак, когда мы победим? Не пойдем же мы в самом деле в церковь! Каким будет брак?
— Крепким.
— Но ведь его нужно как-то закреплять?
— Любовью. Гражданский брак не запрещается.
