Не желая тратить силы, разыскивая вход, я решил перелезть через стену и, чтобы удостовериться, что она не высока, ощупал её ружьём. Убедившись, что её высота не более трёх – четырёх пье, я влез на стену и спрыгнул вниз. Мои ноги наткнулись на что-то округлой формы, и я упал. Я не ушибся и, сделав ещё несколько шагов, заметил, что почва неровная и чтобы не споткнуться, использовал ружье как трость. Вскоре я понял, что вокруг меня более двухсот трупов, еле прикрытых снегом. Как только я пошёл дальше, опираясь на ружье, спотыкаясь о руки и ноги покойников, раздалось заунывное пение, как на похоронах. Я вспомнил слова Белока и, обливаясь холодным потом, в полубессознательном состоянии уже не понимал, что делаю и куда иду. Не помню, каким образом я очутился у стены церкви.
Очнувшись немного, несмотря на дьявольский шум, я прошёл дальше и нашёл открытую дверь, из которой валил густой дым. Вошёл и попал в толпу каких-то людей, которые в густом дыму более походили на призраков, чем на живых людей. Одни пели, другие играли на органе. Вдруг вспыхнуло яркое пламя, и дым рассеялся. Я старался разглядеть, кто меня окружает и куда я попал. Один из певцов подошёл ко мне и воскликнул: «Да это же наш сержант!» Он узнал меня по моей медвежьей шкуре, а я к своему величайшему изумлению узнал солдат из своей роты. Только я собрался расспросить их, как один из них поднёс мне серебряную чашу, полную водки. Все они были вдребезги пьяны!
Один из них, наименее пьяный солдат, рассказал мне, что по прибытии в Смоленск их назначили в рабочую команду и что, проходя по кварталу, где ещё сохранилось несколько домов, они увидели двух людей, выходивших из подвала с фонарём, – эти люди оказались евреями; тотчас же солдаты решили после раздачи продовольствия вернуться туда и поискать там чего-нибудь съестного, и затем переночевать в этой церкви. В подвале они нашли бочонок водки, мешок риса и немного сухарей, а также десять плащей, отделанных мехом и несколько раввинских шапок.
С ними было несколько полковых музыкантов, хорошо выпив, они принялись играть на органе. Это и была та музыка, что так озадачила меня.
Солдаты дали мне риса, несколько сухарей и раввинскую шапку, отороченную великолепным мехом черно-бурой лисицы. Я тщательно спрятал рис в свой ранец. Шапку я надел себе на голову и, желая отдохнуть, примостился на доске у костра. Едва я положил голову на ранец, как вдруг у дверей раздались крики и ругань. Мы отправились посмотреть, в чём дело. Шестеро человек вели телегу, запряжённую старой, измученной лошадью и нагруженную несколькими трупами, которые они собирались свалить за церковь в придачу к тем, что уже лежали там – земля была слишком твёрдой, чтобы можно было копать, и на морозе трупы временно сохранялись от гниения. Эти люди сказали нам, что если так будет продолжаться, то скоро некуда будет девать мёртвые тела: все церкви переполнены больными, за которыми некому ухаживать. Свободной оставалась только одна эта церковь, и вокруг неё вот уже несколько дней сваливали трупы. С тех пор как пришла колонна Великой Армии, людей, умерших сразу после прибытия, не успевают выносить. Санитары попросили разрешения провести здесь остаток ночи. Они распрягли свою лошадь и ввели её в церковь.
Я неплохо проспал остаток ночи, но проснулся до рассвета от криков одного несчастного музыканта, сломавшего себе ногу при попытке сойти с хоров по лестнице – он ночевал там у органа. Те, что оставались внизу, сняли часть ступеней для костра, так что несчастный, спускаясь вниз, свалился и расшибся так, что не мог ходить. Наверное, он так и остался в этой церкви. Когда я проснулся, почти все солдаты занимались тем, что жарили мясо на остриях сабель. Я спросил их, откуда мясо, а они отвечали, что это – мясо лошади, на которой привезли трупы, и которую они убили, пока санитары спали. Я не винил их за это – надо же как-то жить! Час спустя, когда добрая четверть лошади была уже съедена, один из могильщиков сообщил об этом своим товарищам. Те с руганью накинулись на нас и грозили обратиться с жалобой к главному смотрителю госпиталей. Мы продолжали свой завтрак, жалея только, что лошадь такая тощая, и что нам попалась одна, а не полдюжины лошадей для раздачи всему полку. Санитары ушли с угрозами, и в отместку свалили все семь трупов с телеги прямо у входной двери в церковь, так что нам пришлось перешагивать через них при выходе.
Эти санитары, не участвовавшие в кампании и не испытавшие никаких лишений, не знали, что мы уже несколько дней питаемся мясом всех лошадей, попадавшихся нам по пути.
Было 7 часов утра, когда я собрался вернуться в свой полк. Я предупредил солдат – их было 14 человек – что надо собраться и явиться вместе и строем. Потом мы поели вкусного рисового супа, сваренного на бульоне из конины, солдаты взвалили себе на спины мешки с шапками, и мы вышли из церкви, уже начинавшей наполняться новоприбывшими и многими другими, покинувшими свои полки, надеясь найти удобное пристанище. Они бродили по всем углам в поисках пищи. Входя, они не обращали внимания на трупы, преграждавшие дорогу, и шагали по ним, как по деревянным колодам – так тела отвердели от мороза.
По дороге в полк, я предложил своим товарищам – солдатам, которым рассказал о своём приключении в подвале, зайти туда. Моё предложение было принято. Дорогу мы отыскали без труда – первым ориентиром нам послужил человек, которого Белок оставил на дороге мёртвым, а далее драгун, о которого я споткнулся и упал: он лежал там по-прежнему, но уже без плаща и без сапог. Перейдя через овраг, где валялись пушечные лафеты, и где я чуть не заснул, мы добрались до того места, где я сделал метку в снегу. Сойдя со спуска менее стремительно, чем я накануне, мы подошли к двери, но она оказалась запертой. Мы постучались, ответа не последовало. Дверь выломали, но пташки упорхнули. Мы застали в подвале только одного человека, до того пьяного, что он не мог сказать ни слова. Я узнал в нём того самого немца, что хотел выгнать меня. Он лежал закутанный в толстый овчинный тулуп, который один из музыкантов отнял у него, невзирая на его сопротивление. Мы нашли в подвале несколько чемоданов и сундуков – всё это было украдено за ночь, но опустошено, точно так же, как и бочонок, принесённый баденским солдатом, в котором, действительно, была можжевёловая водка.
Перед возвращением в лагерь я осмотрел местность и обнаружил к своему удивлению, что за ночь я прошёл много, но практически все время кружил вокруг церкви.
Мы вернулись в лагерь. По дороге я встретил несколько солдат из нашего полка и присоединил их к тем, которые уже шли со мной. Вскоре я заметил вдали унтер-офицера, в котором тотчас же узнал по его белому ранцу того, кого искал – Гранжье. Я обнял его, а он всё ещё не узнавал меня, так я изменился. Гранжье, оказывается, тоже разыскивал меня и, если б я немного подождал, он повёл бы меня на свою квартиру, угостил бы вкусным супом и дал бы соломы для постели, так как накануне он искал меня именно на этом месте. Гранжье проводил меня до лагеря, куда я явился в полном порядке и с 19-тью рядовыми. Немного погодя Гранжье знаком подозвал меня, открыл свой ранец, вытащил оттуда кусок варёной говядины, припрятанной им нарочно для меня, и кусок хлеба.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
