А Бачурин рассказал о том, как они ходили в разведку, как перебирались за линию фронта, как брали «языков», как в коротких и яростных схватках с врагом теряли своих товарищей, что почти во всех боевых вылазках участвовал Максим Петушков и не было разведчика смелее и надежнее его.
— Он, нам казалось, совсем не боялся смерти. По крайней мере никто из нас ни разу не видел, чтобы он в какой-то опасный момент растерялся или спасовал. Наоборот, всегда подбадривал, говорил: «Не трусь, ребята, для нас еще не отлита фашистская пуля». Однако смерть уже ходила где-то рядом с нами… Как-то раз к нам в блиндаж пришел командир, пасмурный, озабоченный. Мы сразу смекнули: не иначе предстоит какое-то особое серьезное дело. И точно: оказалось, срочно нужен «язык» и не просто какой-нибудь рядовой фриц, а офицер, желательно постарше чином.
На поиск мы пошли впятером. Командиром группы был назначен старшина Силантьев, был у нас такой архангельский мудрый, неразговорчивый мужичок. Не стану я рассказывать о том, как мы перебирались на ту сторону фронта, как четверо суток хоронились по немецким тылам, выслеживая подходящего фашиста. Расскажу о главном…
Бачурин примолк, и в наступившей тишине не слышно было даже шороха, лишь позванивали медали Кузьмы Игнатьевича Батракова. Детеныш сидел рядом с дедом Ишутиным, весь подавшись вперед, словно Бачурин тянул его к себе невидимыми нитями.
— Мы отыскали своего фашиста, — произнес Бачурин. — Это был капитан, худой, узкоплечий, однако же оказался крепким: не смогли взять без шума. Началась суматоха, пальба. И дело наше сразу пошло кувырком. Силантьев приказал троим: мне, Максиму и Феде Чугунову, самому могучему хлопцу нашей разведки, по-быстрому уводить пленного, а сам со своим товарищем-земляком остался прикрыть нас. Уводить-то уводить, а куда? Дорога, по которой мы должны были возвращаться, оказалась перекрытой. Мы замешкались. Силантьев махнул рукой вправо, где тянулся неглубокий овраг, выкрикнул: «Туда и к лесу! Быстро!» Мы бросились к оврагу, гоня перед собой пленного. Пока наши товарищи вели бой, мы успели добраться до леса. Остановились передохнуть. Позади все еще гремели выстрелы. Но вот прострочила последняя какая-то куцая очередь и все смолкло. Каждый понял: друзей нам не дождаться. Мы шли всю ночь, а к утру выбрались к какой-то небольшой полуразбитой деревушке. Сверились по карте — Малые Комарики. Максим присвистнул: «Ого, вот это дали крючок! Теперь до вечера разгибать придется». И только он сказал это, за кущей деревьев послышался мотор автомашины. Гуденье быстро приближалось и, наконец, где-то близко оборвалось. Мы замерли: кто? Но долго гадать не пришлось: раздались немецкие команды, крики солдат. Облава! Мы переглянулись: что делать? Максим нашелся первым: «Надо обходить деревню с другой стороны. Вот тут, по этим кустам». И мы побежали, подгоняя своего фрица. Но едва пробежали метров двести-триста, как позади захлопали выстрелы. Я оглянулся и тут же почувствовал удар в плечо. Упал. Ко мне подскочил Максим, спросил: «Двигаться сможешь?» — «Не знаю, — говорю, — попробую». Поднялся, будто ничего, только пошатывает. «Ну, а теперь, — произнес Максим, — жмите, ребята, сколько сил хватит и во что бы то ни стало доставьте фрица к своим. А я… Попробую подольше задержать гадов. Бегите…» Спорить не приходилось… Мы бросились вперед, а Петушок наш остался…
Бачурин умолк, глядя куда-то в окно.
— Пленного мы доставили к своим. Живым и невредимым. Федя продолжал воевать, а меня отправили в госпиталь… За этот поиск нас наградили. Дали по «Звездочке». — И Бачурин невольно тронул на груди алый орден Красной Звезды.
— И все? — тихо выдохнул Детеныш, но все услышали его голос, полный отчаянья и надежды. — Вы больше ничего не знаете про дядю Максима?
— Знаю, Юра, знаю… После госпиталя я возвращался на фронт. Уже по освобожденной земле, по тем местам, где мы вели свой последний поиск. Я хотя и спешил в часть, однако не смог проехать мимо Малых Комариков. Я долго бродил по кустарнику, где мы прятались, а потом уходили от облавы, нашел место, где принял последний бой наш Петушок. Это была небольшая котловинка, усыпанная стреляными, еще не успевшими поржаветь автоматными гильзами. Посидел там, подобрал несколько гильз и отправился в Малые Комарики перехватить какой-нибудь попутный транспорт. От деревни мало что осталось, но люди жили, уже понастроили землянок. У крайней землянки я повстречал двух мальчиков лет семи-восьми, спросил, когда, мол, они успели сюда приехать да еще соорудить такое прочное жилье. Один из них, худой белобрысенький, этак снисходительно ответил: «А мы и не уходили отсюда». — «Как, совсем?!» — «А чего ж, — говорит, — мы в погребе отсиделись, а как наши пришли — выбрались». Я вдруг, сам не знаю почему, спросил: не помнят ли они, как за несколько дней до нашего наступления там, за селом, где у них широкий кустарник, шел бой. «А чего ж, — снова проговорил белобрысенький. — Знаем. Это наш солдат по полицаям палил. Там он лежит, вон под березкой». — «Как то есть лежит?» — не понял я, а у самого сердце замерло. «Понятно как — схороненный». Боже мой, я, как сумасшедший, бросился туда, к березке, что стояла на входе в деревню. Еще издали увидел бугорок, а над ним невысокий столбик с перекладиной на манер креста. На той перекладинке было выведено химическим карандашом: «Здесь лежит советский солдат-герой Максим Петушков. Вечная ему память». Спрашиваю белобрысенького: «Кто его хоронил?» — «А все хоронили, — говорит. — А главно тетка Кораблева. У нее даже пилотка его хранится. Тетка Кораблева рассказала, что нашла Максима на другой день после стрельбы. Нашла случайно в брошенном полузасыпанном погребе, куда он, израненный, забрался, чтобы не попасть в лапы карателей. Тетка Кораблева застала его еще живым, он успел назвать ей свое имя…»
Мы слушали Бачурина, не шевелясь и не дыша: вот это история! Пожалуй, похлеще иных приключенческих книг. Даже ордена и медали Кузьмы Игнатьевича Батракова на какое-то время перестали позванивать, Юркина мать и тетки беззвучно плакали — боялись помешать Бачурину. Один лишь дед Ишутин то и дело ерзал по скамье, видимо, хотел задать какой-то вопрос, да никак не решался.
А Детеныш сидел все так же напряженно и неподвижно, подавшись вперед, и глядел, глядел на Бачурина, словно ожидая от него еще каких-то слов, может быть, самых главных. Но тот тихо и устало произнес:
— Ну вот и все… — Помолчал несколько, будто припоминая, не забыл ли чего сказать, повторил: — Да, все… Когда прощались, тетка Кораблева, Мария Никифоровна Кораблева, вручила мне это…
Бачурин медленно вынул из кармана небольшой пакет, так же медленно развернул его и все мы увидели выцветшую пилотку с алой солдатской звездочкой.
— Беспокойная у меня профессия. Куда только не забрасывает она, но я всюду вожу с собой эту память о моем друге, святую для меня вещь. Сегодня она, наконец, нашла свой постоянный дом… Я передаю ее вам, дорогие товарищи.
Что тут началось! Ребята заорали «ура», запрыгали, забили в ладоши. Взрослые переговаривались, улыбались, кто-то вытирал платочком глаза. Аркадий Львович вскочил, обернулся к Ивану Саввичу, сияющий, улыбчивый, произнес:
— Ну вот и еще одно доброе имя спасено для истории!..
И хотя Ракурс широко улыбался и сказал хорошие слова, в моем сердце невольно жила к нему какая-то неприязнь. Я не мог забыть, как он сказал тогда о дяде Максиме: «…Не пал смертью храбрых, а пропал. Что такое пропал? Вы мне можете объяснить?..»
Вдруг ко мне подошел Детеныш:
— Спасибо, Брыська… Костя… Эх, спасибо… Это все ты… Друг…
Я даже растерялся.
— Да брось ты, Юрка. Чего уж там, это самое…
Однако Детенышево спасибо оказалось для меня больше, чем любая награда…
Глава двадцать пятая
Мама
Вадим заехал за мной, как и обещал, в десять утра, а в половине двенадцатого мы уже были в райцентре. Я побежал к маме, а Вадим остался во дворе, у мотоцикла: что-то не ладилось с мотором.
— Ты жми, — сказал он, — а я пока разберусь, в чем тут дело. И не торопись, спешить некуда. Хоть до вечера…
Когда я вошел в палату — растерялся: где мама? С четырех коек на меня глядели, как мне показалось, совсем одинаковые бледные и худые женщины. Но вдруг встретил глаза, такие родные и ласковые.
— Мама!..
Я бросился к ней.
— Ты чего такая? Может, кормят плохо? Так я, так мы…
Мама торопливо гладила меня по голове.
— Хорошо меня кормят, сынок, хорошо… Ты не беспокойся… Просто мне не хочется есть… — И тут же другим голосом, немного удивленным и радостным: — Как ты вырос, милый… Совсем взрослый. А брови выцвели… И веснушек нынче больше…
— Мам, может, домой, а? Чего ты так долго тут? Дома, может, получшает… Я за тобой ходить буду, а?
— Теперь уж скоро, Костенька… Вот сделают операцию и — домой. Заживем с тобой!.. Хорошо заживем. Ты у меня теперь вон какой — хозяин…
