Согласно другому финалу, увидевший во сне солнце убил смотрителя чумы. Сдвинув тяжёлую крышку, он высунулся в кромешную тьму — стояла беззвёздная, безлунная ночь. Или он всё же на миг увидел солнце, от которого тут же ослеп, погрузившись в привычную темноту. И, познав запретный плод, стал семнадцатым смотрителем чумы.
Наконец, в последнем варианте люк, ведущий наружу, оказался наглухо задраен. Он был замурован изначально, он был замурован всегда, возможность выхода через него была лишь иллюзией.
Но какой финал ни выбрать, герои этой истории останутся зеркальными отражениями: один — жадно искавшим истину, другой — тщательно её охранявшим.
ОБ ОДНОМ ТЕКСТЕ ПЕДРО ЭРНАСТИО ДАЛГЛИША…
Речь пойдёт о «Dreaming» (сновидение или лучше — состояние сна[30]), новелле, опубликованной в 1979 году, незадолго до смерти, и вскоре незаслуженно забытой. Она примечательна во многих отношениях. В том числе, тем, что появилась уже после сборника Данлопа «Philosophical Essays on Dreaming», казалось, положившего конец страстям, бушевавшим вокруг этого вопроса с незапамятных времён.
В трактате Чжуан-цзы рассказывается, как однажды китайский философ увидел во сне бабочку и, проснувшись, долго решал, то ли он видел бабочку, то ли теперь спящая бабочка видит его во сне. Картензий, сидя у камина, вспомнил, что однажды видел всё это во сне: и себя, и свои мысли, и жар из камина. Это воспоминание заставило его подумать: а что, если он лежит в постели и ему просто снится, будто он размышляет, сидя у камина. Этот случай описан в его «Первом размышлении», где есть такая фраза: «Я вижу, что не существует никаких определённых указаний, опираясь на которые, мы смогли бы ясно отличить явь ото сна». Схожее утверждает и Рассел, рассказывая, как переживал во сне видение разрушенной церкви, и что переживание это было внутренне неотличимо от того, как если бы он видел картину наяву. «Также мне часто снится, что я проснулся. Действительно, однажды я видел сон об этом сто раз на протяжении одного сновидения, — пишет он, и далее: — Я не верю, что сейчас я сплю, но не могу доказать, что я не сплю».
Тема «Dreaming» перекликается со сказанным, новеллу наполняет дух этого древнего, как мир, сомнения. Как и любому художнику, Далглишу присуще стремление к тайне, но нигде это влечение не проступает с такой силой, как в этой изящной миниатюре. Создавая атмосферу интеллектуального триллера, мистификации в ней убедительно реалистичны, а метафизика перемешана с обыденностью не менее тщательно, чем испанская и шотландская кровь в жилах автора.
Мне кажется, замысел Далглишу навеяли ленты Бунюэля, те эпизоды, где герои пробуждаются в чужом сне, оказываясь заложниками чужой фантазии. Далглиш тоже использует вложенные друг в друга сны. Но если у Бунюэля матрёшка из снов двухрядна, то Далглиш удлиняет ряд до трёх. Впрочем, с не меньшим основанием отправной точкой Далглишу могла послужить китайская книга XVIII века «Сон в красном тереме», роман Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе» или известная ночь Шахерезады.
Произведение состоит из трёх историй, вложенных в уста сновидцев. Повествование ведётся от первого лица, но главный герой отсутствует: протагонистов трое, и они совершенно равноправны. Они безлики, точно вершины равностороннего треугольника, их роли тождественны, а нумерация условна. Подчёркивая их неразличимость, Далглиш лишает своих героев имени, внешности, характера. Эта же причина оправдывает его косноязычие, заставляя прибегать к неуклюжестям типа «это тот, который…» или «некто, упомянутый мною в связи с…».
Сценой рассказу служат подмостки снов, а герои — сновидцы и персонажи сновидений. Действие разворачивается стремительно, как и подобает кошмару. Некто (1) смертельно напуган. Ему кажется, что за ним следят. Вначале в подъезде мелькает зловещая тень, потом в смутно брезжащих предрассветных сумерках тень превращается в силуэт, который обретает черты человека в бежевом плаще; его лицо уродует косой шрам. Это — (2), просто номер, потому что примета теряет свой смысл, если герой неразличим в мире литературных злодеев. (1) подозревает, что (2) хочет его убить. Однако мотивы преступления неясны. Нам намекают на совместные дела в прошлом, на карточный долг, на то, что (1) был нечист на руку и его ждёт расплата. Герой знает всё же больше читателя и пытается скрыться. Сначала — в привокзальной толпе (в спешке он не обращает внимания на её неподвижность), потом — в загородном доме, из двери которого торчит ключ, и, наконец, уставший, заслоняется от преследователя сном. Декорации меняются, неизменной остаётся лишь их условность.
Кажется, что вернулись греческие трагедии с их преследующим героев роком. Неясные причины обрекают (1) на смерть, от которой тщетно искать спасение. Однако по некоторым штрихам — мизансцены скупо обставлены, а в описаниях иногда проступает карикатурная неестественность, — можно догадаться: это сон. Когда в обезлюдевшем трактире убийца настигает жертву, запустив руку в карман плаща, читатель уже подготовлен к развязке: сейчас (1) проснётся.
Но эта нехитро приготовленная версия — ложь.
Видение исчезает, потому что пробуждается не (1), а (2). И всё переворачивается: страхи жертвы оказываются страхами убийцы, бегство — преследованием. Быть может, намекает Далглиш, вот так же и наши желания продиктованы посторонней волей, а наши ошибки — чей-то тонкий расчет. На этом кончается первая история.
Вторая история связана уже с (2). Пробудившись, он считает, что кошмар вызван усталостью, и, чтобы развеяться, идёт в библиотеку, где читает новеллы неизвестного автора. В том числе, и «Dreaming». Текст Далглиша содержит её парафразу, и она, копируя его «Dreaming», позволяет заглянуть в будущее, проследить за дальнейшим развитием сюжета. Этот ход, заимствованный из театра абсурда, перекликается также с известной книгой Малларме. Время, доселе стремительно разворачивавшееся, густеет, застывает, останавливается — неравномерность, присущая как хорошей литературе, так и сну. Кажется, проходит вечность, как вдруг (2) замечает, что его преследуют. Незнакомец, сидящий за столом напротив, внушает ему страх, (2) чувствует исходящую от него угрозу. Он подозревает, что стал жертвой какой-то чудовищной ошибки, но, вспомнив свой сон, понимает, что тот был вещим.
Из библиотеки (2) отправляется на вокзал, потом — за город, события из сна повторяются до мелочей. И повсюду — в скудном мерцании уличных фонарей, в доме с торчащим наружу ключом, в том же опустевшем кафе — его настигает (3), и здесь также ощущается бессмысленность происходящего, свойственная сну. Финал легко угадывается. Сновидец оказался сновидением, кукольник — марионеткой. Только роли чуть смещены: (2) превратился в (3), сон которого и стал содержанием второй истории. Первый же сон оказывается сном во сне.
Так сплетаются звенья новеллы, постепенно проступает её шифр. Третья история детально совпадает с первыми. Она начинается пробуждением (3), а в уже поднадоевшей погоне роль «убийцы» играет некий посторонний, злонамеренный инкогнито: тот же плащ, шрам, тот же оставленный в наследство реквизит. Чтобы не утомлять, Далглиш сокращает описание. Приученный аналогией, читатель ждёт пробуждения этого крайнего в веренице сновидцев. И дожидается. Очнувшись, фигурант обрывает и этот сон.
Однако Далглиш, который всё чаще привлекает иносказания, намекает, что и это пробуждение не есть пробуждение de facto. Оно, как догадывается читатель, лишь пробуждение во сне первого из героев, мимолётное пробуждение к другому, более глубокому сну. Сон этот будет совпадать с прежним, и всё же, не будет идентичен. «Так разнятся капли Гераклитовой реки», — передаёт в прощальных абзацах эту мысль Далглиш. Змея, схватившая хвост, его конструкция заставляет вечно блуждать в лабиринте снов, разрастающемся при новых прочтениях.
На публикацию «Dreaming» критика отозвалась — как и всегда в случае появления чего-то значительного — рядом осторожных недомолвок. Обнаруживали здесь и причуду подтачиваемого старостью ума, и запоздалые претензии, а последнее редко прощается. «Шокировать — пожалуй, единственное назначение монстра, выползшего из-под пера Далглиша», — писали в обычно сдержанном «Литературном приложении к “Таймс”». Кто-то, услышав здесь отзвук некогда модных доктрин Джона Данна, поспешил причислить «штучку» к архиву литературных экспериментов; кто-то увидел здесь пародию, кривое зеркало постмодернистской невнятицы, эхо Кафки и готических романов Гофмана.
Мне же истина представляется в другом.
Писать — значит отражать мир, и Далглиш, опираясь на метафору сна, отразил его непостижимость. Он увидел нас фрагментами причудливой мозаики, разгадку которой, кажется, вот-вот схватишь.
СОСТЯЗАНИЕ
Оно проводилось в Год обезьяны при дворе могущественного вана — да не зайдёт солнце над его головой! — в Стране Утренней Свежести. Его темой был мир как иллюзия. Художникам отпустили пять полных лун, чтобы выиграть набор тончайших кисточек из колонковой шерсти и тушечницу в форме поющей цикады.
