Во время осады Танариве я прятался в бывшей английской резиденции. Среди битого стекла, архивной пыли и разбросанных документов я обнаружил вот эти копии писем Казнёва (одному Богу известно, как англичане умудрились их достать!). Грохот рвавшихся снарядов придавал им особую пикантность. С галльской живостью Казнёв описывал местные обычаи. В частности, обряд инициации, который поразил его торжественной помпезностью и тем, что «все прыгали в головных уборах из птичьих перьев, которые странным образом не спадали». Он не без юмора признался, что не отличал мужчин от женщин. В другом письме он рассказал об аудиенции у королевы. Я видел её мельком: мягкие, кошачьи движения, исполненные грации и силы, миндалевидный разрез глаз и тёмные, как ночь, волосы — Раваналона была сказочно красива. Казнёва она приняла в пальмовом саду. На плече у неё сидел попугай. Казнёва удивило, что она заговорила по-французски. Обескураженный, он перевёл разговор на свои фокусы, объясняя их достижением науки. И этим заинтересовал королеву. А перед самым возвращением Казнёв по её приглашению участвовал в тайной мистерии. Не стану утомлять вас, господа, дурманом восточной экзотики, наполнявшим его описание празднества и последовавшей ночи любви. Он посчитал её приключением без продолжения, сомневаясь, была ли с ним Раваналона или одна из её приближенных. Он был сыт тропиками, заметив со смехом, что королева восприняла некоторые обороты из его речи чересчур серьёзно.
За эту часть истории отвечает крестообразно обгоревшая бумага. С тех пор, потакая желанию везде зреть символ, столь развитому у церковников, я думаю о бумаге, как о кресте, к которому истина прибита гвоздями слов. И всё же, меня не покидало ощущение чего-то недосказанного. А однажды в театре я сидел рядом с мадам Казнёв, пришедшей с дочерью. Она произвела впечатление женщины экзальтированной, с оттенком той невропатии, которую путают с утончённостью. Да и бледное лицо дочери несло печать её властного эксцентричного характера.
И мне стало жаль Казнёва.
А несколько лет назад здесь, в Алжире, меня вызвали в тюрьму на исповедь. В камере я едва различил в куче тряпья скорчившуюся старуху. Она спала. Подойдя, я достал Библию, собираясь её разбудить, и тут — о Боже! — узнал Раваналону. Тщетно искал я следы былой красоты! А когда стемнело, тихо произнёс: «Ваше величество». Много лет она не слышала это обращение, но её кровь была кровью королей, и Раваналона приподнялась. На её шее сверкнуло золото. Это был медальон, подаренный Казнёвом. Обратите внимание, господа, что одна его сторона потускнела, приобретя зелёный отлив, зато другая, прижимавшаяся к сердцу, всё также блестит. В мрачной камере алжирской тюрьмы мне в бесхитростных выражениях поведали такую же яркую оборотную сторону этой истории.
Она влюбилась в Казнёва с первого взгляда. И только поэтому поощряла его выступления. Не порывавшей связи с тайным учением своей родины и умевшей прикасаться к невидимому, ей были смешны его фокусы. О, как молила она днём Богоматерь, а по ночам лесных духов, чтобы он полюбил её! Главная из иллюзий Казнёва была иллюзия любви, зажжённая в её сердце. И в жертву этой иллюзии она принесла свой народ.
Без ложного стыда она рассказала о таинственных обрядах, которыми заинтриговала Казнёва, и о ночи любви. «О, как я любила его!» — повторяла она, и к ней на мгновенье вернулись прежние черты. Слушая, как она шепчет «любовь», я думал, что за несколько часов любви она заплатила проклятием своего народа и тридцатилетним заключением. И все эти годы она ждала, что Казнёв разыщет её и спасёт. А вчера из старой газеты, в которую заворачивали табак, она узнала, что великий иллюзионист скончался. Он умер, не догадываясь о судьбе женщины, оставленной среди кокосовых пальм, и о любви, мимо которой прошёл.
«Теперь жить незачем», — закончила Раваналона, прижимая кусок пожелтевшей бумаги с чёрной рамкой некролога. Я отпустил грехи. Похоронили её на тюремном кладбище, и вскоре имя на могильном кресте стёрлось.
Эти письма и медальон — версии одной истории, и я надеюсь, что на небе нашлась истина, их примирившая.
СМЕРТЬ ФЕОФИЛА БЕЗБОЖНИКА, ЕРЕСИАРХА ИЗ АНТИОХИИ
Он объявился в Святой земле, когда пророки ещё не стали диковинкой, а мир не устал от богословских споров. Он был наполовину иудеем, сыном городского булочника, и в ранней юности выпекал хлеб. Однако закат её встретил уже на дороге, попрошайничая и не гнушаясь воровством. Длинный язык и пустое брюхо быстро наполняли его котомку. Ходил ли он, подобно апостолам, по капищам бедуинов, бог которых — палка, воткнутая в конский помёт? Посещал ли шатры тюрок, для которых бог — небо, а молочной белизны кобыла — посланник бога? Или измерял шагами пустыню, посреди сыпких песков которой вёл бесконечные споры с египетскими отшельниками? Истории он стал известен, лишь когда начал проповедовать в синагогах. «Мир — криптограмма, — учил он, — истина противоречива». И, проповедуя непознаваемость мира, развивал собственную космогонию, отводя каждому небу своего князя. А ратуя за свободу воли, называл её жалкой. Дороги Кесарии и Вифинии помнят его сгорбленную фигуру. Среди погонщиков верблюдов он поносил древних идолов. Среди благочестивых иудеев выступал поборником старины. На базарных площадях его не раз собирались побить камнями, его пытались схватить власти, но он ускользал, как ящерица, оставляя хвост слов. Он владел арамейским, коптским и латынью. Его спутниками были стоптанные сандалии, дорожная пыль и рой мух. Свиту ему составляли блудницы и беглый раб, с которым он делился ржаными лепёшками и вином из тыквенной бутыли. Лицо он имел грубое и постное, с бородавкой на бараньем носу, который зажимал двумя пальцами, когда сморкался.
И лишь этим прерывал свои странствия по мирам горним и дольним.
С воспалёнными глазами, с языком, прилипшим к гортани, — таким застаём мы Феофила в окрестностях Антиохии, посреди хитонов и туник, посреди презрения и любопытства, посреди народов, ещё не объединённых Распятием. Взобравшись на холм, он проповедовал толпе, льнувшей к нему, точно пчела к мёду.
— Я бродил по свету, надеясь извлечь из глубин истин одну Истину, я погружался рыбой в бездны всех учений, я взлетал птицей в поднебесье всех богов, я искал Слово, но находил слова. И цена этих слов — ничто! Они говорят, что Бог для человека, как отец для сына. Они говорят, что дела Его совершенны, а мудрость непостижима. Но какая же это мудрость, если её не постичь? — Он размахивал руками, точно пугало, и ветер трепал его козлиную бородку. — Нет, наши судьбы в руках мальчишки! Зачем Он слепил нас? — Распахнув одежду, Феофил обнажил желтевшие кости и ноги, покрытые жёстким волосом. — Затем же, что и бегемота, орла и змею! Или вы ставите себя выше?
Ответом ему была тишина.
Выгнув шею, Феофил стал похож на ворона.
— Горшкам не ведом горшечник. Их не спрашивают, откуда взять глину и куда продать! К чему молитвы? Глина не может разжалобить гончара!
— Откуда тебе знать? — раздалось снизу. — Или ты Бог?
— Бог? — подняв руку, Феофил высморкался, демонстрируя овечий профиль. — Да вас давно бросили! Ваши слёзы для неба, как помои! Я, Феофил, которого зовут Безбожником, смеюсь, когда слышу о Божьем милосердии. Посмотрите на укусы скорпионов под своим рубищем, взгляните на мозолистые руки, почерневшие от мотыг, — это и есть его следы?
В толпе рассеянно кивали. Только Феофиловы блудницы и солдат, опершийся на копьё, смотрели во все глаза.
— Вы приписали Богу злонравие, а себе — собачью покорность. Вы надеетесь жертвами смягчить Его гнев, пробудить любовь. Но вам не сломить Его равнодушия!
Он расхохотался, уперев руки в бока.
Солнце слепило. Прикрываясь ладонями, внизу старались встать в длинную феофилову тень.
— «Где много богов, там нет Бога?» — оттопырил он ухо.
Ему под ноги полетел рыбий хвост. Подняв, Феофил долго его вертел, прежде чем оттолкнулся языком от пересохшего нёба:
— То, что я скажу, также истинно, как то, что в ваших домах ютится голод, а черепа мертвецов точат черви. Нас, как муравьёв, созерцает Создатель. Который для Его Создателя — такой же муравей! Есть пирамида создателей, есть множество богов. А Бога нет! Этого отсутствующего Бога бессмысленно призывать любить нас. Но я призываю вас возлюбить этого отсутствующего Бога. Возлюбите Его, как самих себя, и тогда Он будет существовать в месте, надёжнее заоблачных высей, — в ваших сердцах. Бог существует благодаря вашей вере, а не вы — благодаря милости Бога! И вы можете наречь Его именем сына или дочери, осла или мула, потому что у Бога нет имени, у Него бесчисленное множество имён.
Он бросил вниз рыбий хвост.
— Как можно звать того, у кого нет имени? — загудела толпа. — Как можно любить того, кого нет?
