— Товарищ Эрнандес, — крикнул кто-то из мастерской, — звонит лейтенант Ларрета, говорит, командир батареи слинял.
— Пусть займет его место.
Эрнандес с отвращением передернул плечами, перешагнул швейную машинку, валявшуюся посреди улицы. Следом за ними шагала охрана.
— Кто здесь командует? — спросил Гарсиа почти без иронии.
— А как по-вашему, кто? Все… Никто… Вы улыбаетесь…
— Я всегда улыбаюсь, такой веселенький тик. Кто отдает приказы?
— Офицеры, сумасшедшие, делегаты от политических организаций, еще всякие, забыл, кто именно…
Эрнандес говорил не враждебно, но с гримасой безнадежности, кривившей щетку черных усов над чуть припухлой губой.
— В каких отношениях ваши кадровые офицеры с политическими организациями? — поинтересовался Гарсиа.
Эрнандес поглядел на него, но не сделал ни жеста, не произнес ни слова, словно никакими средствами нельзя было выразить, насколько эти отношения катастрофичны. В ярком солнечном свете разорались петухи.
— Почему интересуюсь? — спросил Гарсиа. — Потому что любой болван воображает, что облечен властью. Вначале революция — всегда простор для незаконного присвоения власти.
— Это в первую очередь. А потом, что вы хотите, невежество тех, кто является обсуждать с нами специальные вопросы, а сам ничего не смыслит. Чтоб стереть в порошок этих ополченцев, хватило бы двух тысяч солдат, знающих свое дело. В сущности, даже настоящие политические деятели веруют в то, что народ — воинская сила!
— Я — нет. Во всяком случае, на начальной стадии. Так, что еще?
На улицах, поделенных пополам тенью, продолжалась жизнь, среди лотков с помидорами торчали охотничьи ружья. Из радиорупора на площади уже не доносился «Полет валькирий», оттуда звучал напев фламенко, гортанный, интенсивный: в нем было что-то от похоронного песнопения и от отчаянного вопля, каким погоняют верблюдов погонщики. Казалось, он судорожно бьется над городом и над трупным смрадом — так пальцы убитых судорожно хватаются за землю.
— Видите ли, майор, прежде всего, чтобы вступить в социалистическую партию, или в коммунистическую, или в одну из наших либеральных, нужно, хотя бы, представить минимум каких-то поручительств, но в НКТ двери открыты всем и каждому, как двери мельницы. Для вас это не новость, но что вы хотите, для нас это самое серьезное: стоит нам задержать фалангиста, при нем обязательно билет НКТ! Разумеется, есть анархисты, на которых можно положиться, например, этот товарищ позади нас; но покуда будет соблюдаться принцип открытых дверей, в эти двери будут врываться худшие беды! Вы уже знаете, что произошло с командиром батареи.
— Те из ваших кадровых офицеров, которые остались на нашей стороне, почему они на нашей стороне?
— Есть такие, которые считают: раз Франко не победил сразу же, стало быть, его разобьют. Другие связаны с кем-то из высшего офицерства, кто враждует с Франко, с Кейпо[56], с Молой или с прочими; некоторые остались на месте либо из нерешительности, либо из апатичности: были у нас, вот у нас и остались. Но с тех пор как члены политических комитетов стали на них орать, они жалеют, что не отбыли…
Гарсиа в Сьерре уже видел, как офицеры, утверждавшие, что они за республику, одобряли самые нелепые действия ополченцев и плевали им вслед, когда те уходили; видел он кадровых офицеров авиации, которые выносили из офицерской столовой свои столы и стулья, когда туда входили плохо одетые иностранные добровольцы. Но он видел также, как кадровые офицеры с неустанным терпением исправляли ошибки ополченцев, обучали, организовывали… И он знал судьбу офицера-республиканца, назначенного командиром тринадцатого уланского полка, одного из полков, взбунтовавшихся в Валенсии: он отправился в казарму принять командование, прекрасно сознавая, чем рискует: дверь затворилась, и раздался залп.
— Из ваших офицеров с анархистами никто не ладит?
— Отчего же, самые худшие — превосходно. Единственный, кого слушаются анархисты, вернее, те, кто называет себя анархистами, это капитан-француз. Они не очень-то принимают его всерьез, но любят.
Гарсиа вопрошающе поднял трубку.
— Он дает мне нелепые советы по части тактики, — сказал Эрнандес, — и превосходные по части практики.
Все улицы сходились к площади. Она отделяла осаждавших от Алькасара; поскольку Гарсиа и Эрнандес не могли пересечь площадь, они бродили по улицам, и на мостовой времен Карла V отдавалась четкая поступь Гарсиа и небрежная Эрнандеса. Площадь была видна в перспективе из каждой улочки, перегороженной матрацами либо слишком низенькой баррикадой из мешков.
Люди стреляли лежа, сгруппировавшись как попало, подставившись под огонь пулеметов.
— Какого вы мнения об этих баррикадах? — спросил Гарсиа, искоса поглядев на Эрнандеса.
— Такого же, как и вы. Но вот сейчас увидите.
Эрнандес подошел к человеку, который, судя по всему, был при баррикаде за командира: добродушная кучерская физиономия, усищи (ох, что за усищи!), мексиканская шляпа в лучшем виде, татуировка. Над локтем левой руки на резинке — алюминиевый череп.
— Надо бы поднять баррикаду на полметра, рассредоточить стрелков и расставить их у бойниц.
— До-ку-мен-ты? — прорычал мексиканец сквозь грохот ближних выстрелов.
— Как?
— Документы твои, ну, бумаженции!
— Капитан Эрнандес, командующий сокодовер-ским подразделением.
— Стало быть, ты не из НКТ. Стало быть, чего цепляешься к моей баррикаде?
Гарсиа разглядывал диковинную шляпу: вокруг тульи — венок из бумажных роз, над венком — матерчатая лента с надписью чернилами: «Террор Панчо Вильи»[57].
— Что это значит — «Террор Панчо Вильи»? — поинтересовался Гарсиа.
— И так понятно, — ответил тот.
— Ну, ясно, — сказал Гарсиа.
Эрнандес молча поглядел на него. Они пошли дальше. Изумительная песня, передававшаяся по радио, кончилась. На одной из улиц перед молочной лавкой выстроились в ряд кувшины, возле каждого лежала картонка с фамилией. Женщинам было скучно стоять в очереди, они оставляли кувшины, молочник разливал молоко, и женщины приходили забрать его, если только не…
Перестрелка прекратилась. Какой-то миг тишину дробили только шаги охраны. Гарсиа расслышал: «Как мне написала госпожа Мерсери, весьма просвещенная женщина, товарищи, они заблуждаются, если полагают, что смоют кровью рабочих позорные пятна своих поражений в Африке!» Вслед за чем из недоступной для пуль улочки послышалось шуршанье самоката.
Перестрелка возобновилась. Новые улицы, уже не простреливающиеся из Алькасара и тоже разделенные пополам тенью; в тени у дверей домов беседовали люди, одни стояли, опираясь на охотничьи ружья, другие сидели. На углу одной из улочек к ним спиною, совсем один, стоял человек в мягкой шляпе и в пиджаке, несмотря на жару, и стрелял.
Улочка упиралась в очень высокую стену одной из пристроек Алькасара. Ни окна, ни бойницы, ни единого противника. Человек методически сажал в стену пулю за пулей, вокруг него вились мухи; расстреляв всю обойму, он вставил новую. Услышав, что шаги у него за спиной стихли, мужчина обернулся. Ему было лет сорок, лицо хмурое.
— Я стреляю.
— В стену?
— Куда могу.
Он поглядел на Гарсиа тяжелым взглядом.
— У вас за этой стеной есть дети?
Гарсиа молча глядел на него.
— Вам не понять.
Мужчина отвернулся и снова стал всаживать пули в огромные глыбы.
Они пошли дальше.
— Почему мы до сих пор не взяли Алькасар? — спросил Гарсиа Эрнандеса, легонько постукивая трубкой по тыльной стороне левой руки.
— А как его взять?
Они шагали рядом.
— Никому еще не удалось взять крепость, обстреливая окна… Осада осадой, необходимо идти на приступ. А раз так…
Они смотрели на башни Алькасара.
— Я скажу вам одну вещь, майор, которая удивит вас, особенно в сочетании с трупным смрадом: Алькасар — это игра. Мы перестали ощущать противника. Первое время ощущали, теперь ничуть, чего вы хотите… Так вот, если мы перейдем к решительным мерам, мы почувствуем себя убийцами… Были вы на Сарагосском фронте?
— Нет еще, но я знаю Уэску.
— Когда летишь над Сарагосой, видишь: окрестности сплошь изрыты авиабомбами. Причем стратегические пункты, казармы и прочее бомбят вдесятеро реже, чем пустое пространство. И причиной не трусость и не оплошность: просто гражданская война вспыхивает быстрее, чем успевает зародиться постоянная ненависть. Необходимость есть необходимость, что говорить, и мне не нравятся эти воронки вокруг Сарагосы. Но только я испанец, и я понимаю…
Грохот аплодисментов, растворившийся в солнечном свете, перебил Эрнандеса. Они проходили мимо захудалого мюзик-холла, обклеенного афишами. Эрнандес снова, уже не в первый раз, устало пожал плечами и продолжал еще медленнее:
