Грохот аплодисментов, растворившийся в солнечном свете, перебил Эрнандеса. Они проходили мимо захудалого мюзик-холла, обклеенного афишами. Эрнандес снова, уже не в первый раз, устало пожал плечами и продолжал еще медленнее:
— Те, кто осаждает Алькасар, — не только толедские ополченцы: дело в том, что многие осаждающие — сами из Толедо; и ребятишки, которых фашисты заперли в Алькасаре, — дети толедских ополченцев, чего вы хотите…
— Сколько всего заложников?
— Не выяснить… Здесь всякое расследование уходит в песок… Немало, причем полно женщин и детей: вначале они хватали кого попало. Причина нашей скованности — не столько сами заложники, сколько легенда о них… Возможно, их далеко не так много, как мы все опасаемся…
— И никак не выяснить хоть приблизительно?
Так же, как Эрнандес, Гарсиа уже видел фотографии женщин и детей, выставленные в комендатуре (эти-то по крайней мере наверняка были заложниками) и видел фотографии опустевших комнат с брошенными игрушками.
— Мы четырежды пытались…
Пробираясь сквозь облако пыли, летевшей из-под лошадиных копыт (крестьяне-верховые были похожи на монгольских всадников), они подходили к музею Санта-Крус. За зданием музея виднелись окна резиденции военного губернатора, занятой противником; выше был Алькасар.
— Вы хотите попробовать динамит именно здесь?
— Да.
Они прошли сквозь хаос сожженных садов, прохладных залов и лестниц, вошли в музей. Окна были заложены мешками с песком и обломками статуй. Было душно, как в котельной, ополченцы вели огонь, оголившись до пояса, и солнечные блики пятнали им кожу, как черные кляксы пантерью шкуру: неприятельские пули изрешетили верхнюю — кирпичную — часть стены. За спиной у Гарсиа на простертой руке апостола, словно сушащееся белье, висели пулеметные ленты. Гарсиа повесил свою кожаную куртку на вытянутый указательный перст.
Мерсери наконец-то подошел к нему.
— Майор, — сказал он, вытянувшись в струнку, — считаю долгом уведомить вас, что прекрасные статуи в надежном месте.
«Будем надеяться», — подумал Гарсиа, держа руку апостола в своей.
Миновав коридоры и темные комнаты, они выбрались на крышу. За морем черепиц, блеклых от солнечного света, до белой линии горизонта пламенела Кастилия — спелые хлеба, порыжевшие цветы. Гарсиа, ошалевший от нестерпимой реверберации, ощущавший дурноту от зноя и слепящего света, разглядел кладбище, и ему стало не по себе, словно эти могильные камни, эти склепы, такие белые на охряном фоне, обладали властью, от которой всякий бой становился чем-то ничтожным. Пули на лету мягко жужжали, как осы, и одновременно слышались звонкие щелчки других пуль, дробивших черепицы. Эрнандес с револьвером в руке пробрался вперед, пригибаясь, за ним следовали Гарсиа, Мерсери и ополченцы с динамитными пакетами; всех нещадно пекло: сзади — солнцем, спереди — жаром, поднимавшимся от перегретых черепиц. Фашисты стреляли с десятиметровой дистанции. Один из милисиано швырнул пакет, тот взорвался на соседней крыше: осколки черепицы выплеснулись через стену, которая прикрывала Эрнандеса, Гарсиа и подрывников; у них над головами наискосок одна за другой проносились пули.
— Скверная работа, — сказал Мерсери.
Подключился пулемет. «Одна граната — и весь этот динамит…» — подумал Гарсиа. Мерсери встал, голова и туловище оказались над стеной. Фашисты видели его только до пояса и палили взапуски по этой немыслимой фигуре в чесучовой тужурке и красном галстуке; динамитную шашку Мерсери метнул, словно спортивный диск, уши его были заложены ватой.
Вся крыша взлетела на воздух с адским грохотом. Пока обломки черепиц под вопли падали вниз, Мерсери присел на корточки за стеной рядом с Эрнандесом.
— Вот как надо! — сказал он ополченцам, пробиравшимся вдоль стены со своими зарядами.
Лицо его оказалось в двадцати сантиметрах от лица капитана.
— А в четырнадцатом как было? — спросил тот.
— Выжить… Не выжить… Ждать… Делать что нужно… Испытывать страх…
Мерсери и сейчас чувствовал, что ему становится страшно, оттого что он сидит неподвижно. Он схватил револьвер, прицелился, подняв голову, так что она вся оказалась на виду, выстрелил. Он снова действовал; страх прошел. Взорвалась третья шашка.
Кисточка пилотки Эрнандеса была как раз напротив трещины в стене, и струйкой воздуха, словно щелчком, ее перебросило в другую сторону — пилотка упала. Эрнандес был лыс; надев пилотку, он снова помолодел.
Несколько пуль прошили стену либо пролетели в бойницу у самого носа Гарсиа, и он решился наконец погасить трубку и сунуть в карман. Выступ фасада на здании, занятом фашистами, взлетел в воздух, словно сработала мина; справа от Гарсиа рухнул один из ополченцев, рука, метнувшая динамит, замерла в воздухе, брызнула кровь, Гарсиа показалось — прямо из головы. Нет, из пулевой раны в затылке; голова ополченца уже не загораживала просвет, и видно было, что перед кладбищем, на одном из спусков, ведущих от Алькасара, на фоне бушующего пламени стоит автомашина, невредимая с виду, под нещадным солнцем: два человека впереди, три сзади, и все неподвижны. Десятью метрами ниже на склоне лежала женщина, кудрявая голова упала на сгиб руки, вторая рука была вытянута (голова была обращена вниз), и можно было бы подумать, что женщина спит, если бы не чувствовалось, что тело под опавшим платьем стало таким плоским, каким оно у живых не бывает, прилипло к земле, как прилипают к ней трупы; и еще запах свидетельствовал, что эти призраки, освещенные палящим солнцем, действительно мертвецы.
— Вам известно, есть в Мадриде специалисты подрывники? — спросил Эрнандес.
— Нет, — ответил Гарсиа.
Он все глядел на кладбище, ощущая нутром то неопределимое и вечное, что было в этих кипарисах и в этих камнях, впитывая всем естеством, вплоть до биенья сердца, всезаполняющий запах гниющей плоти и видя, как ослепительный свет в своем буйстве перемешивает усопших и убитых. Последний заряд взорвался в остатках здания, занятого фашистами.
В зале музея по-прежнему стояли жара и гомон. Динамитчики, ополченцы, сражавшиеся в подземельях, и ополченцы, занимавшие музей, поздравляли друг друга.
Гарсиа снял свою куртку с апостольского указательного перста; подкладка за что-то зацепилась, апостол не хотел отдавать куртку. На лестнице, которая спускалась в какой-то погреб, появились голые до пояса ополченцы, они тащили ворох церковных облачений, смутно поблескивало зеленоватое золото и бледно-розовый шелк; еще один милисиано — в круглой шапочке шестнадцатого века, сдвинутой на затылок, и с татуировкой на одной руке — составлял опись.
— Какой смысл в том, что мы только что проделали? — спросил Гарсиа.
— Разрушение этих зданий исключает для мятежников возможность вылазки. Вот и все; чего вы хотите, это — наименее нелепое… А до сих пор мы пользовались бомбами с заполнением из серной кислоты и бензина, их заворачивали в вату с поташом и сахаром… Ну так все же…
— А кадеты еще пытаются выбраться?
Мерсери, стоявший около Гарсиа, воздел руки.
— Вот величайший обман, который когда-либо знала История!
Гарсиа вопросительно поглядел на него.
— Разрешите доложить, майор.
Но Эрнандес успел опустить ладонь на рукав Гарсиа, и Мерсери, соблюдая субординацию, отступил в сторону. Эрнандес глядел на майора с тем же самым «потусторонним» выражением, которое появилось у него в глазах, когда речь зашла об отношениях между офицерами и организациями анархистов, но сейчас к этому примешивалось удивление. Послышался гул самолета.
— И вы тоже! Служба информации!..
Гарсиа ждал, вскинув голову, пристально глядя на капитана острыми беличьими глазами.
— Кадеты в Алькасаре — великолепная пропагандистская выдумка; там и двух десятков не наберется: в момент мятежа все слушатели военного училища были на каникулах. Алькасар обороняют гражданские гвардейцы под командованием офицеров из преподавательского состава общевойсковой академии, Москардо[58] и прочих…
Бегом подоспели ополченцы, человек десять, среди них Негус.
— Опять они с огнеметом!
По лестничным переходам Эрнандес, Гарсиа, Негус, Мерсери и ополченцы попали в подвал с высокими сводами, полный дыма и грохота и выходивший в широкий коридор, где дым приобретал багровый оттенок. Мимо пробегали ополченцы, они несли ведра с водой, по ведру в каждой руке или в обхват. Шум боя сюда почти не доносился, запах бензина полностью вытеснил запах падали. В коридоре были фашисты.
По достоверным данным, в Алькасаре находились семь кадетов военного училища, шестьсот заложников: девять десятых — женщины, одна десятая — дети и свыше тысячи фашистов.
