А Серёжка мне нежно так:
- Тебе трубочка не мешает?
Ну, думаю, ты, сука, её вынь — я тебе расскажу. Как же я тебе скажу, идиот, если я говорить не могу. У меня же, блин, трубка во рту. А вообще-то я хочу курить, как только дышать смогу. Он что-то начинает делать с трубочкой. Мне почему-то перестаёт быть больно. Совсем. Мне становится… Нет, не хорошо. Мне становится интересно. Я слышу Серёгин ор «нестабильная гемодинамика[43]», Лёхин вой «лаборантку сюда срочно!» и «звоните на станцию», слово «подключичка[44]», названия сильнодействующих препаратов из анестезиологического «чемодана», и снова выключают свет.
Я сижу на чёрном камне у чёрного моря. Нет, не имя собственное. Оно действительно чёрное. Чёрное небо. Чёрные облака. Чёрный закат. Чёрный песок. Но это не похоже на детскую страшилку, и шины тут никто не жёг. Воздух свежий. Тоже — чёрный. Но всё это чёрное — богаче любой радуги. Он дышит, играет, живёт. Вряд ли это объяснишь кургузыми словами. И это не сон. Я — там. Сижу на камне. Отнюдь не в позе роденовского «Мыслителя». А в костюме «гламурной кисы», который я изредка надеваю, стряхнув пыль. Закинув ножку на ножку, куря сигаретку, изящно двигая ручками. Я сижу и в то же время — иду. Нет, не двигаюсь. Именно иду. В солнечном сплетении у меня… Тут поймут пишущие, вырезающие лобзиком и любые причастные к творческому акту. В солнечном сплетении у меня предчувствие. Которое мучительно-приятно. Которое не родишь, не схватившись за кисть, перо, молоток, клавиатуру. Вот оно есть. И оно — болит. И оно — прекрасно. Именно в таком состоянии можно писать сутками, нервно курить… Жить одному в черноте, которая ярче пёстрых калейдоскопов. Которая — душа. Которая всегда ускользает, пока мы живы. И мы лишь касаемся этого несовершенными органами чувств. Это невозможно вспомнить, как невозможно помнить оргазм. Это невозможно ощущать дольше, чем прыжок в пропасть, когда ноги отрываются от края изведанного. Оно — огромно. И оно — ничтожно мало. В этом — всё. И в этом — ничего. Я докуриваю сигарету, сидя на чёрном камне. Мне безумно жаль последней затяжки — отчего-то она самая… солнечная. Я тяну её… Я ещё не дошла. Но сигарета скурена до чёрного фильтра…
Боже, какая ты красивая. Даже здесь. Даже сейчас. — Серёжин голос.
- Ха! Представляешь, как бы великолепно я смотрелась в гробу.
- Ну, привет! На манеже всё те же! Добро пожаловать в наш говёный мир! — Лёха!!! Какой у него всё-таки сексуальный голос.
- Чего желаем?
- Хочу, чтобы Серёжа объяснил мне, какого… он всё время спрашивает женщин: «Тебе трубочка не мешает?», когда они говорить не могут, и чтобы вы дали мне затянуться сигаретой.
- Первая воля ожившей?
- Ага.
Дали. Это была самая прекрасная сигарета. Скуренная до самого фильтра. В нарушение всех больничных правил.
Со мною случился синдром Мендельсона[45]. Коллеги в курсе. Пару дней я отдохнула на ИВЛ. Потом ещё немного пометалась между небом и землёй на райских волнах омнопона, морфина и промедола[46], окончательно придя в себя на девятнадцатые сутки. Похудевшая на четырнадцать килограмм. С флебитом[47]. С гемоглобином ниже порогового для покойников, потому что ещё кровотечение было. И по-неземному красивая, если верить очевидцам.
Кто виноват в том, что у меня случилась эклампсия[48]? Кто виноват в том, что случился синдром Мендельсона? Можно долго и нудно искать дефектуру[49] и обвинять Алексея Александровича и Сергея Алексеевича, господа бога, партию и правительство, систему образования и Минсоцздрав.
А вам не приходило в голову очевидное?..
Никто не виноват.
А я хочу сказать спасибо. Своим друзьям и коллегам. Акушерам-гинекологам, анестезиологам-реаниматологам, хирургам, урологам, неонатологам, кардиологам, травматологам, патологоанатомам и всем-всем-всем, кто не ищет виноватых, а решает проблему. Да, они не ангелы. У них нет ключей от райских врат, посохов на все случаи жизни, и они бывают грубы. Они матерятся и совершают ошибки. Порою — грубые. А порою от них ничего не зависит. Они взвешивают пользы и риски. Промедление может стоить пациенту жизни. А невыполненная декомпрессия желудка[50] — синдрома Мендельсона. С одним маленьким, но толстым и длинным «но». Не будь Лёшка так оперативен - не скакала бы моя дочь сейчас по Бородинскому полю на коне по кличке Пилигрим.
А что до перинатальных матриц… Да фиг бы с ними, в конце концов! Мне совершенно наплевать, какими обобщающими терминами на этой планете называют дружбу, верность, любовь и истинный профессионализм! Во веки веков.
Аминь.
Реверсы
Неколлегиальные истории-реверсы
обо всём — врачах-убийцах, чайдд-фри
с элементами физиологического натурализма.
Написано с особым цинизмом.
Нервным, блондинкам и пекущимся
о судьбах русской литературы
к прочтению строго не рекомендовано.
ЯПокурила и вышла. Через две недели. Будь я не отъявленной блондинкой, а умной женщиной — я бы год возлежала на одре, томно угасая, укрытая одеялами из розовых лепестков. Но я была легка на подъём, нездорова на всю голову и не натягивала тесные многие печали на свои толстые многие знания.
Роддом, естественно, был в курсе. Но на работе как-то не до того. За чаем на чьём-то дне рождения могла всплыть тема детей, но она тут же тонула в громовом хохоте над очередной шуткой. Любые дети вместе со всеми своими отрыжками и какашками померкнут перед лицом юной санитарки, впервые в жизни покурившей в затяжку сигару. Вернее — перед лицом оказания ей неотложной помощи. Не говоря уже о более неважных аспектах былого и дум работы и быта родовспомогательного учреждения.
Заведующий неонатологическим отделением периодически наведывался ко мне домой. В основном — выпить кофе. Кофе мне было не жалко, а друг и врач он был хороший. Затем он порекомендовал нам педиатра и детского невропатолога, коих мы и посещали нерегулярно впоследствии.
Но в жизнь любого младенца и его близких бюрократия врывается жёстко и беспристрастно. В виде районной детской поликлиники. Можно, конечно, забить болт и закрутить гвоздь, но если вы не собираетесь всю жизнь провести в тайге — что само по себе неплохо, — то ребёнку нужны всякие бумажки, осмотры, документы. Прививки, в конце концов.
Я забегала домой с воплем: «Одевай!», обращенным к няньке. Нянька хотела пить чай и говорить, а у меня был ровно час между и между, поэтому я орала ей: «Татьяна Валерьевна, изыди на фиг! Мой дом — твой дом, но мне надо быстро!» Она немедленно паковала мою дочь и оставалась в тишине и благодати наедине с моим чаем, сахаром и гардеробом. Нянька она была прекрасная. Мало того — она отдраивала квартиру до идеального состояния. За что пришлось ей платить отдельно, хотя первоначально это не входило в мои планы. Моральное удовлетворение она добирала сахаром, гречкой, кофе, чаем и прочим сухим пайком, а также моими тряпками, которые становились мне велики не по дням, а по часам.
ПоликлиникаВы знаете, что такое «п…ц»?
Все ещё наивно полагаете, что подобные слова в русском языке существуют только для того, чтобы вы могли бороться за его чистоту, когда уже совсем больше нечем заняться? Придите в поликлинику в день грудничка. Если вы ещё не окончательно лишены рассудка, посещение этого оазиса добра быстро довершит этот пустяковый пробел в вашем мировоззрении.
В обшарпанных, как правило, стенах, среди пальм, фикусов и пыли — мы помним, это было давно и наверняка мало что изменилось, за исключением стеклопакетов и жалюзи, — царили орущие, спящие, распаренные, красные, синие, голубые и розовые младенцы. А также — мамаши, бабушки, вместе или порознь, и изредкие, зажатые в тиски неумолимого матриархата папаши. Всё это гудело, чмокало, сюсюкало, пыхтело, потело, мёрзло, ругалось и было готово ко всему.
В детской поликлинике главное — не нарваться на чужую бабушку. И не вступать в разговоры. Прикинуться слепоглухонемой идиоткой. Стереть с лица всякое выражение. Если нападают — кусать молча, как хорошо обученный ротвейлер. Не истерично грызть, а показать хватку. И не забыть с собой спокойствие буддийского монаха. Убивать быстро и решительно. Не удовольствия ради, а необходимости для. Крайние меры, конечно. Можно просто помедитировать на всех с прибором.
Участковый педиатр наша всю свою сознательную жизнь была взрослым инфекционистом. Что заставило и какими коридорами мотала её судьба в бессознательный период — мне неведомо. Нет, она порывалась рассказать, но я стойко держала вооружённый нейтралитет. Демонстрировала мощь, но не нападала. Мне от неё нужна была запись. Ей от меня не надо было ничего. Но я её раздражала. Во-первых, тем, что акушер-гинеколог. И, во-первых же, тем, что замужем. Во-вторых, тем, что не вызываю на дом. И, в-третьих, тем, что я есть на свете. Дело в том, что наша участковый педиатр достигла точки невозврата в репродуктивный возраст. Детьми не разжилась, в спутниках жизни числился телевизор, но это кому как и не мне было бы лезть, если бы она сама не пыталась со мной подружиться таким вот незамысловатым бабским способом. Я ей сообщила, что там под дверью толпа. Что рентген-снимок можно, конечно, оглядеть в мгновение на фоне грязного стекла, за которым брезжит пасмурная зима, но увидеть и понять вряд ли что-то можно. Не говоря уже о вердиктах. Хрупкое равновесие было нарушено. Я была объявлена сукой, и даже медсестра фасона «Кепка мохеровая. Портрет в интерьере с клизмами» более «не замечала» меня в коридоре никогда. Кстати, я всегда добросовестно стояла в очереди, хотя в кармане у меня было удостоверение врача многопрофильной больницы.
