— И как он на тебя среагировал?
— Удивился, сказал, что кто-то ввел меня в заблуждение и охранники им не нужны, своих хватает…
— Глянь-ка на картинку. — Турецкий подтолкнул рисунок Яковлеву. — Случайно, пока крутился там, не видел этого типа?
— Нет, Александр Борисович, — покачал головой опер. — Я бы запомнил…
— Жаль… Ладно, теперь по меньшей мере ясно, кого следует немедленно брать в плотную разработку. Ты, Володя, отправляйся в свой департамент, до Славы я дозвониться не могу, он на каком-то правительственном совещании… Соберешь там по вашим каналам все, что можно, по данной фирме. Кому принадлежит, как давно существует и тэ дэ, все, кроме налоговой стороны: налоговикам я сам позвоню и озабочу… Ясно, что основное внимание на возможную связь с Краевой?.. Прежде всего это касается владельца! Зовут его Николай Генрихович Мохнаткин. Дальше ты, Валерий. Делаешь то же самое, но по нашим каналам и главное — потряси свою агентуру на предмет этого Васильева… Вдруг повезет?.. Насчет агентуры — тебя это, Володя, тоже касается!.. Но учтите: работать тихо, как мыши… Должен добавить ко всему сказанному: что не дай бог, на фирме раньше времени узнают о нашем интересе! Так что задействовать только надежных, проверенных людей и агентов…
— А что Романова? — несколько ревниво поинтересовался Померанцев?
Александр Борисович усмехнулся и покосился на часы:
— Галина Васильевна Романова в данный момент в обществе моей супруги занята инвентаризацией гардероба Ирины Генриховны! — и, увидев изумленные физиономии Померанцева и Яковлева, окончательно развеселился. — Дамы отправляются на премьеру с последующим банкетом какого-то — убейте, не вспомню — свистуна… В том смысле, что из нынешних скороспелых звезд того, что теперь у нас считается эстрадой… Как вы понимаете, главная цель не премьерный концерт, а тусовка, которая затем последует…
— Везет же некоторым, — вздохнул Померанцев. И, бросив на шефа обиженный взгляд, добавил: — Между прочим, если уж говорить об охране Ирины Генриховны, я бы справился куда лучше — мужик все-таки!..
— Вот именно что мужик, — насмешливо кивнул Турецкий и демонстративно придвинул к себе какие-то бумаги. — Все, приступайте! Времени нет, завтра в шестнадцать ноль-ноль жду обоих!
В полумраке просторной, дорого обставленной спальни звон будильника показался ему каким-то особенно режущим ухо, хотя на самом деле часы заряжены были старинной, медленной мелодией, им же самим и выбранной.
Мужчина поморщился, протянув руку, выключил будильник и нехотя сел в широкой, застланной темным шелковым бельем кровати. Он давно уже не спал, просто лежал, хотя время перевалило за полдень и даже сквозь плотные синие портьеры было видно, что день за окном яркий, солнечный.
Собственно говоря, в эту ночь он не спал вообще. Да и в предыдущие похвастаться тоже не мог.
Дверь бесшумно растворилась, и в комнату вошла молодая, удивительно некрасивая девушка с подносом в руках.
— Вставайте, дядечка, пора, — пробормотала девушка и, поставив поднос с завтраком на изящный прикроватный столик, проскользнула к окну, раздвинула шторы, впуская в комнату солнечный свет — слишком яркий после полумрака комнаты.
— Иди, Глаша! — буркнул он, щурясь от столь резкой перемены. — Не надо, уберешь потом!
Девушка, прихватившая было валявшуюся на полу бутылку из-под водки, испуганно выскочила из спальни. Глаша раздражала его в последнее время всем подряд, особенно обращением «дядечка». Но возразить ей было трудно, поскольку девушка и впрямь являлась дочерью его двоюродной сестры и за год, прошедший с того момента, как он забрал ее из глухой деревушки в Приуралье и поселил у себя в качестве прислуги, быть ею не перестала.
Мужчина косо глянул на поднос с плотным — как всегда любил — завтраком. Но ничего, кроме отвращения к приготовленной девушкой яичнице с беконом, не почувствовал. И, махнув рукой, начал вылезать из-под одеяла. Через полтора часа у него была назначена важная встреча, пропускать которую нельзя ни под каким видом.
Прежде чем направиться в смежную со спальней ванную, мужчина, как делал это теперь каждое утро, уже почти привычно подошел к высокой старинной конторке, похожей на пюпитр, которой лет шестьсот назад пользовались для того, чтобы писать на ней деловые бумаги… Конторка-пюпитр была сделана из дорогого красного дерева, со специальной подставкой для чернильницы, песка и гусиного пера. Писать за ней можно было исключительно стоя. В точности такой конторкой, а возможно, и вовсе этой же самой, пользовалась королева Елизавета Английская, когда подписывала свой приказ о смертной казни Марии Стюарт…
Эта редчайшая вещь была куплена хозяином спальни за бешеные деньги и привезена из Англии несколько месяцев назад. Привезена не для себя — в подарок. Женщине, любил которую до безумия и которую надеялся вернуть. Несмотря на время, прошедшее с того момента, когда она его бросила. Потому и купил. Потому и платил. Потому перевернул треть Британии, пока не нашел эту конторку-пюпитр. Потому и унижался перед хозяином-коллекционером, повышая и повышая цену, пока она не дошла до предела, перед которым тот не устоял…
…Теперь конторка-пюпитр была ей уже не нужна. А на том слегка наклоненном под углом пространстве, на котором подписывались смертные приговоры, стоял ее портрет, сделанный лет пять назад. На портрете женщина была веселой, улыбающейся и, разумеется, красивой и смотрела на него так, словно хотела сказать: «Ну и чего ты в конце концов добился?.. Ты ведь хотел избавиться от меня, верно? Но теперь-то знаешь, что не избавился и не избавишься никогда!..»
Мужчина какое-то время смотрел ей в глаза молча, потом издал невнятный звук — то ли шипение, то ли хрип, отвернулся и, закашлявшись, потащился в сторону ванной комнаты. Время его действительно начинало поджимать…
Глава 12 Против мафии
Отныне — он понял это как-то сразу, вдруг, — на все воспоминания наложен запрет… Отныне и до тех пор, пока вновь не почувствует себя способным продолжить борьбу с теми, кто отнял у него все, включая самых близких, самых надежных людей — тех самых, на воспоминания о которых наложен теперь запрет. Ради их же памяти, ради того, что они сумели сделать вместе и что нельзя позволить разрушить… Но… Не слишком ли поздно он спохватился?..
Юрий Строганов — звезда мирового класса, супервезунчик, не имеющий только одного: опыта войны с врагами, которых у него просто никогда не было, — мрачно окинул взглядом собственное отражение в зеркале.
— Хорош… — пробормотал он. Смешно, но нынешним утром он впервые в жизни узнал, что такое похмелье… Действительно впервые в жизни. Режим, необходимый для того, чтобы драгоценные голосовые связки знаменитого тенора, голос которого некоторые музыкальные критики сравнивали с голосом самого Паваротти, крепкие напитки исключал. Но Юрий и не испытывал в них потребность, во всяком случае, до последнего времени. — Хорош, — повторил он, с омерзением разглядывая собственную, щеголявшую двухдневной щетиной физиономию, и решительно включил электробритву.
Спустя полчаса, выйдя из ванной комнаты, Строганов, прежде чем начать день, обещавший быть хлопотным, выглянул в окно и невесело усмехнулся: кажется, и природа тоже ополчилась против него. Ледяной циклон, ни с того ни с сего появившийся в самом сердце июня, уже почти сутки поливал Москву нудными ноябрьскими дождями. Будь жив Зальц, он никогда не позволил бы Юрию в такую погоду вообще покинуть помещение с кондиционером.
Но Зальца не было — так же, как не было никого из тех, кто сумел бы заменить Строганова в хлопотах предстоящего дня. Вероятно, в жизни каждого человека рано или поздно наступает момент, когда он остается один на один с жизнью, предлагающей ему поединок: кто — кого? Не оставляющей при этом выбора оружия… Строганов никогда не считал себя слабаком. Он и не был им, и ни отступать, ни тем более сдаваться не собирался: один или с помощью тех, кто согласится ее оказать, но он выберется из этого кошмара, напоминающего бредовый сон. Главное сейчас — спасти театр и восстановить студию: прав был Розингер, когда настаивал на том, что студии требуется круглосуточная охрана, а не мальчик в камуфляже у входа с девяти до восемнадцати…
Юрий усмехнулся: ему в голову пришло сравнение, точно описывающее нынешние ощущения. Словно он, Строганов, вдруг очутился в густом, незнакомом лесу, в глухой чащобе, а под ногами — одна-единственная, тоненькая, как ниточка, колдобистая, неудобная тропинка. Но как бы ни было тяжело по ней идти — другой все равно нет. Хочешь — шагай. Хочешь — оставайся и погибай в чаще чужого леса…
Строганов почувствовал некоторое удовлетворение от сочиненной им метафоры и, решительно шагнув к телефону, набрал номер Генпрокуратуры, который ему дал этот симпатичный господин с необычной фамилией «Турецкий». Александр Борисович неожиданно для самого Строганова произвел на него очень приятное впечатление, кажется, за все последние страшные недели именно с ним связана первая ниточка надежды, которая замаячила перед Юрием в хаосе мрачной неразберихи…
