— Ты пойми, — сказала я однажды маме, когда мы, оставшись в квартире вдвоем, мирно беседовали на тему, что уже в зубах навязла, о саде, — тут уж дело не только в нем, но и в чем-то другом. Ведь я так и осерчать на тебя могу. Что же ты хочешь? Похоронить одну дочь, отречься от другой, в пользу третьей, не самой лучшей? Пожалуйста, дело твое.
— Да что ты мелешь! — заволновалась мама.
— Ничего не мелю, у меня такое ощущение.
— Никаких ощущений! Сад твой.
Эти ее слова меня не успокоили. Я продолжила:
— Ты не забывай еще и отца. Вы ведь вдвоем этот сад растили. Для Юдиных, что ли?
— Да не нужен он им. Они его сразу же продадут. Видишь, Родька все куда-то мотается, один, без Лидки. Что, он станет потом на этой делянке работать? Дождешься от него, как же! Дома ни за холодную воду и там не будет в земле ковыряться, все на Лиду взвалит. А куда ей? Она же и на производстве физически работает, на ногах. И дома все время на ногах. Видишь, какие у нее вены? Зайдет в свою спальню, сядет на богатую постель, ноги вытянет и плачет.
— Зато муж у нее есть, заступник, как она говорит.
Мама на мои последние слова никак не отреагировала, а я, продолжая доказывать свое, добавила:
— Ну вот, Лиде, выходит, участок твой совершенно ни к чему. Кому же он достанется тогда, если я от него откажусь? Бродьке? А кто он такой, чтобы ты о нем заботилась? И по всему выходит, что я должна за это твое "золотое дно", за твой сад, держаться обеими руками. И повторяю тебе: не будет его у меня — к тебе приезжать не стану. А мне здесь очень хочется бывать. Пойми, этот город — моя родина. И меня всегда будет сюда тянуть. Уж такая я уродилась, постоянная.
— Вот и перебралась бы сюда и здесь все время жила, раз ты верная такая.
— Рада была бы, но здесь, в этом городе, ведь совсем нечем дышать. Не потому ли Мила, ударившись, заболела? Потому и дочка моя отказалась поселиться здесь. Она беспокоится о будущем Полины и других детей, которые у нее, должно быть, еще родятся. И не переедет она сюда. А мне еще дальше, чем сейчас, от нее забираться не хочется. Сейчас от Зимнего до Архангельска лечу я одним самолетом. А отсюда до Архангельска надо добираться двумя. И на пересадке сутками сидеть. Два билета, вместо одного, покупать. Это будет мне не по карману. Да и жить здесь, в этом промышленном, чересчур загазованном городе не только детям, но и взрослым нельзя. На время приезжать и в саду находиться — можно. А в городе и летом, и зимой — ни в коем случае. Замечала, наверное, что зимой здесь снег почти никогда не бывает белым. Только выпадет и сразу становится серым. Видела, когда нас с тобой из сада в машине своей сосед подвозил, я твое внимание на это обратила: весь город в чаду. Как будто пожар его охватил непрекращающийся. Труб-то сколько заводских торчит! Целый лес. И каждая день и ночь дымит. В саду летом, конечно, чудесно.
— Еще бы не чудесно, — вздохнула мама.
— Поэтому я его Юдиным и не уступлю, — решила я подвести итог нашей с мамой беседе. — И давай прекратим разговоры на эту тему. Тебя же они больше всего и травмируют. Запомни: эту твою жертву они не оценят. Как не оценили то, что ты дала им квартиру. И за сад спасибо не скажут, и мучить не перестанут. Это же нелюди, монстры. И сколько им не давай, им все будет мало. Ошиблись мы с тобой один раз, когда подарили им квартиру. Зачем же делать еще одну ошибку, дарить им сад? Если они станут приставать к тебе с разговором на эту тему, скажи: "Вопрос решен, не будем больше воду в ступе толочь". Помалкивай, чтобы скандалов больше не было. А когда я уеду, говори, что хочешь. Только не подписывай больше никаких бумаг. Хватит, наподписывались уже мы с тобой…
Когда я перекладывала в целлофановые пакеты из стеклянных банок (чтобы легче была ноша) протертую с сахаром черную смородину, ту, которую собиралась, уезжая, взять с собой, мама полушутя-полусерьезно сказала мне:
— А ты не варенье увозишь, а выпивку.
— Как? — не поняла я ее.
— Очень просто. Из варенья они (то есть Юдины) делают брагу, а из браги — самогон. А за него они горло кому хочешь перегрызут. То-то же ходят такие угрюмые. Ты бы лучше в саду этим занималась, а не здесь, — посоветовала мне родительница моя.
— Ты права,? согласилась я с ней. — Но сколько я могу поднять и унести? Самое большее — десять килограммов. Чистых ягод — всего три. Остальное — сахар. А его покупаю я на свои деньги. Так что не расстраивайся. Перебьются как-нибудь.
— Нет, долго будут страдать и на меня коситься. Им, как и всем пьяницам, нет ничего дороже отравы этой. Сама же рассказывала мне, как мужики за водкой лезут в магазины (которую тогда продавали по талонам).
Да, рассказывала я маме, видела такие картины, когда приезжала в Летний ухаживать за Милой.
Зима. Сугробы возле магазина чуть ли не в рост человека. Между магазином и сугробами — толпа, как на вещевом рынке в областном городе в базарный день, притом очень плотная. Между людьми к дверям не протолкнешься. И дверь открыть, чтобы выпустить или впустить покупателя, почти невозможно. Такая давка. И что же делают смельчаки? Самые отъявленные пьяницы? Сбрасывают с себя шубы из натурального меха, которые стоят тысячи, оставляют на снегу, где попало, и, вскарабкавшись, лезут прямо по головам толпы…. Простому смертному такое не организовать. Это было под силу только стоящим у власти дельцам, придумавшим "сухой закон". И летом видела я в этом городе подобную картину. Ехала как-то в автобусе мимо одного магазина, в котором продавали по талонам какое-то красное вино в литровых бутылках из толстого непрозрачного стекла. Одна женщина, уже побывавшая в недрах гастронома, расталкивая людей, кое-как вылезла на простор, растрепанная до ужаса. Бутылку, которую она, как гранату, держала в руке, тут же сунула себе в рот; содрав зубами пробку, выплюнула ее и стала, ни от кого не прячась, пить из горлышка.
Весь автобус, все, кто был в автобусе, припав к окнам, смотрели на это действо, как на кошмар.
Вот почему Юдины так бьются за мамин сад, не щадя старушку, хотя он им совсем не нужен. Если его продать даже за тысячу рублей, сколько же бутылок можно будет купить на "черном рынке"? Много, наверное….
— Чтобы эти лентяи продали сад, выращенный моими родителями, пропили его? Этого не будет! — заявила я маме.
— Опять ты про сад! — фыркнула вдруг она. Очень не понравилось мне, что она, говоря о своем любимом детище, уже начала на меня покрикивать. Тем более не понравилось то, что последовало (несколько дней спустя) за этим нашим разговором.
Сидим мы с нею в ее комнате, о чем-то вполголоса беседуем. Вдруг входит Родион. Опустив голову, ни слова не сказав, становится сбоку от нас, бледный, серьезный. Точно так же выглядел он в тот момент, как тогда, в бюро обмена, когда обсуждалось, быть или не быть ему владельцем тещиной квартиры. Очень насторожила меня эта его молчаливая "сдержанность".
"Что-то нехорошее произойдет сейчас", — подумала я и приготовилась дать ему отпор.
— Мама сказала, — начал он наконец. Но я его перебила:
— Я знаю, что под твою диктовку она могла сказать! Только не бывать этому! И пусть она сама сейчас скажет мне, что тебе говорила. А ты сперва объясни, по какому праву, захватив квартиру, требуешь еще и сад!? Хотя у нас такого уговора не было! А ведь уговор, как тебе известно, дороже денег!
— Я же сын… — вот какой ответ дал мне этот негодяй, этот волк в овечьей шкуре….
— Ты — сын?! — я даже засмеялась саркастическим смехом. — Вот это новость для меня! Что-то я не припоминаю, чтобы ты в нашей семье родился и вырос. А должна была бы помнить, если бы это было так. Мне бы пришлось в этом случае нянчить тебя. Хотя и ненамного, я все же постарше Вашей светлости….
Он не стал возражать. Не открывала рта и мама.
— Говори! — строгим голосом приказала я ей. — Теперь твоя очередь. — Не собиралась я сюсюкать с нею после того, что этот подлец мне сообщил. Доигралась она с ним в матери-сыночки, долюбезничалась, рассчитывая на то, что он оценит ее привет и нежность и станет к ней относиться, как к родной матушке. Я за нее не меньше, чем она за себя переживаю. Она мне действительно мать. Но она, видимо, решила от меня отречься в угоду чужому человеку из страха перед ним. Надеется, что он оценит эту ее жертву. Как бы не так! Да он смеется сейчас в душе над нею, лицедей. Она только этого не понимает. Не нужна ему вторая мать. Не нуждается он в "добавочных" родственниках. Ему хватает тех, что у него есть: брат, сестра, племянники, зятья и так далее…
Мама долго безмолвствовала. В глазах Родиона, ожидающего ее решения, застыл такой алчный ужас, таким жалким и несчастным выглядел он, этот амбал, в тот момент, что мне снова стало смешно. Но вдруг я вспомнила, как уезжала в первый раз от меня на север моя дочь. Как мне было тогда тяжело. И теперь от этого разговора, оттого, что преподнесла мама, стало мне, как тогда, муторно. Она это, естественно, почувствовала. Мельком взглянув на меня, проронила:
