Михаил подошел к яблоне, поэтично называемой "Башкирская красавица", и, недолго думая, так тряхнул ее, что на землю с дерева упали сразу чуть не все плоды. Вот тут я уже не стала сдерживаться, закричала громко:
— Что ты делаешь?! Посмотри, сколько валится с веток яблок и без всякой тряски!
Увидев меня на участке, на что он никак не рассчитывал (ведь Родион, сзывая сюда всю свою родню, уверял, должно быть, что меня в воскресенье здесь не будет), Мухаел, конечно, сильно рассердился, но, не имея возможности предъявить претензию ни тестю, которого, надо полагать, боялся, как огня, ни мне, поскольку я же ему ничего не обещала, он выместил злость на ничем не провинившейся перед ним яблоньке. Немного погодя, подумав, чем бы еще мне досадить, подошел к баку, заполненному водой (этой водой я не только посадки поливаю, мою также перед тем как съесть все, что срываю с веток или снимаю с грядок), и стал об его края чистить подошвы своих ботинок, облепленные грязью. (Пролили наконец дожди, и дороги превратились в месиво). Тут уже замечание молодому мужчине сделали его жена и сын.
В последнее время "Крандышев" этот стал очень агрессивным. Что-то у них со Светланой не ладилось. Позднее все это всплыло наверх, но пока мы, родственники Светы, ничего не знали. Хвалясь передо мною, принялась Светка щелкать замочком своей новой лаковой сумочки, купленной мужем ей в подарок за 20 рублей. Двадцать рублей в том году были еще большие деньги. За червонец можно было тогда долететь в самолете от Зимнего до Летнего, а за два — туда и обратно слетать.
"У нее дамская сумочка за 20 рублей, а у меня всего за два"? подумала я, и вдруг стало мне так обидно! Хорошо жить под крылышком у мужчины! Она его в грош не ставит, а подарком, полученным от него, хвастается. Такая хвастунья! Приятно преподносить жене безделушки, а на какие деньги, интересно, он их покупает? Как-то я спросила у младшей сестры, какая у ее зятя зарплата. Она ответила:
— Получает он немного, но ведь как шофер калымит… И зарплата, и калым… Сумочки за 20 рублей. А к бабушке в сад пришли, чтобы его ободрать, ничего не оставив хозяйке, у которой пенсия была (за нашего отца) всего 46 рублей в месяц!
Эти мысли свои, безусловно, оставила я при себе. Беру лопату, чтобы приступить к работе. Никто же ее вместо меня не сделает. Двое мужиков на участке, кроме них, еще тридцатилетняя "телка", как теперь говорят, которая чуть ли не на голову меня выше, а землю долбить, которая сделалась твердой, как целина, так как уже, наверное, лет десять ее никто не перекапывал, придется мне, пятидесятилетней женщине. Это же форменное безобразие! — так рассуждая, по-прежнему безмолвствую. Знаю же: только рот открой, такой "базар" начнется, себе дороже выйдет. И все же на сей раз бездельники эти, крохоборы, "достали" меня. Вгрызаюсь железным орудием своим в окаменевшую почву, отвешиваю поклоны кормилице-земле, в сторону вновь прибывших стараюсь не смотреть, чтобы не заметить в их поведении чего-нибудь такого, что может вывести из равновесия. Расстраиваться так не хочется! И вдруг боковым зрением улавливаю: по узенькой тропке между грядками к кусту смородины, с которого не сорвана пока ни одна ягодка, подбирается наша Афродита и не с кружкой в руке, даже не с трехлитровой бутылью, как ее отец, а со своим пятилитровым ведерком. Выбрала посуду, чтобы весь куст очистить. Не выдержала я, крикнула племяннице:
— А ты спросила у бабушки разрешения, прежде чем смородину с этого куста рвать?!
Ожидала, наверное, Светлана, что я ее сейчас одерну, поэтому отреагировала на мое замечание очень бурно — отшвырнув ведерко в сторону, заорала во весь голос:
— Нас из сада выгоняют! Мишка! Макс! Пошли отсюда!
Они ушли. Мы с Родионом остались и продолжили каждый свое дело: Родька ягодки рвет и в банку складывает, я корни срезанных им вишневых кустов из земли вытаскиваю, обливаясь потом, и молчу.
* * *
Мне своего недовольства тем, что я запретила Светлане творить на мамином участке, что ей заблагорассудится, ни Лида, ни Родион не высказывали. Только стали более сухо со мной дома разговаривать. Лида перестала называть меня по имени. Приглашая обедать, обращалась только к маме. Ей о том, что у нас приключилось в саду в тот день, когда Юдины хотели меня туда не пустить, я, безусловно, поведала. И вот что старушка мне заявила, очень изумив меня своей оценкой моего поведения:
— Зря ты со Светкой связалась.
— Нет, не зря, — возразила я ей упрямо.
— Ну ты не разрешила девке рвать ягоды, а Лида ведь может отдать ей то, что вы с Родионом домой принесли.
— Пусть отдает. Это их с Родионом дело. Все не отдадут, не посмеют. И тебе что-то достанется. Я не против того, что ей дают. Я против того, что она в саду хозяйничает. Если она при мне будет вытворять, что ей вздумается, она повадится туда ходить одна и будет делать, что не следует, не боясь наказания. Я и Галина будем работать, а она, палец о палец не ударив, урожай снимать, ничего другим не оставляя. И даже спасибо не скажет. Пусть родители ей дают. Ты будешь знать, что и сколько. Здесь ей придется их и тебя благодарить за то, что она будет получать, что ей, как мне кажется, больше всего не нравится — говорить спасибо дающим. Сюда она не станет каждый день являться за подачками. Самолюбие не позволит. А в саду без спроса брать, что захочется, самолюбие не запрещает ей. И гордость молчит. Вот это очень интересно. Есть у нее и самолюбие, и гордость, а совести нисколько нет. Стыда нет. И если она повадится ходить в сад без нас, ты первая этому не обрадуешься…
— Но ведь и Майя тоже там летом рвала, что хотела и сколько хотела, и не работала… — уперлась и мама на своем.
— Сравнила! — поразила мама меня опять.? В кои-то веки один раз моя дочка, худющая, в чем душа держится, — приехала здоровье поправить…. И, наверное, больше уже не приедет сюда никогда.
Услышав эти мои слова, мама пригорюнилась, низко опустив голову, и не стала мне больше выговаривать.
* * *
С тех пор, как мы с мамой поселились у Юдиных, прошел уже почти целый месяц, и я стала волноваться, что питаюсь у них, а денег на еду не даю. Я заплатила бы обязательно, да не знала сколько. Ждала, когда Лида сама мне это скажет. Но она молчала. Стеснялась, должно быть, говорить со мной на эту деликатную тему, помня о том, что когда их с Родионом сын Олег гостил в Зимнем, я с него денег не брала, хотя кормила хорошо. Чтобы прикинуть, сколько с меня причитается, спросила я как-то раз у мамы, что с нее берут за кормежку. И вот что ответила она сердитым голосом:
— Зимой, когда они у нас с Милой жили, давали мы им по 60 рублей с человека, а сверх этого они брали нашу картошку, муку, крупу, лапшу, сахар. Для себя готовили и для нас. За два месяца все наши запасы слопали, целый сундук продуктов. А сколько мы с Милой тогда ели, сама знаешь.
Я знала, что на меня, если даже мясо покупать на рынке, идет один рубль в день (такие были тогда цены). Я бы не прожила на свою пенсию по выслуге лет, если бы мне требовалось больше. Но я укладывалась в эти рамки и даже что-то умудрялась выделить своим бедствующим северянам. А сколько на старушку тратят в день Юдины? Наверняка меньше моей нормы. А они сдирают с нее этот рубль, да еще и упрекают: "Даешь копейки, а ешь все"…. И не учитывают, чего и сколько, кроме этого рубля, перепадает им из маминого сада. И того не принимают в расчет, сколько стоит жилплощадь, которую она им и сыну их подарила. А должны были бы, как мне казалось, все это брать во внимание….
Эти мысли свои вслух я не высказывала, но с каждым днем все больше беспокоилась, что остаюсь у Юдиных в долгу и чем это может обернуться для меня. Рассорившись с Лидой во второй раз (когда нас с нею Галина столкнула лбами), я подумала: а вдруг сестра дуется на меня из-за того, что я денег им не даю? Вечером, вернувшись из сада, быстренько достала я из своего кожаного портфеля три новеньких, хрустящих десятки и побежала в гостиную, где сидели хозяева. Лида от червонцев моих отказалась, а Родион прямо-таки выхватил их у меня и не швырнул небрежно, как я ожидала, на полку великолепной своей стенки, а хлопнув с размаху пятерней, точно прилепил к полированной поверхности доски, показывая мне, что красненьким бумажкам этим место именно здесь, в его шкафу, а не в моем кошельке….
Наблюдая за его решительными действиями, подумала я: "Да уж, человеку этому палец в рот не клади, вмиг откусит". И вдруг сделала открытие: перепиши мама на них с Лидой свой сад, они, чего доброго, и за ту провизию, которую будут оттуда приносить и ей давать, заставят ее деньгами расплачиваться. У этих иродов наглости хватит…. А что она сможет им добавить к тому, что теперь дает, из своей смехотворно мизерной пенсии? Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы она переоформила эту свою недвижимость на Юдиных. Не только мне, но и ей самой от этого будет очень плохо. Я чувствовала: ее так и тянет хапугам этим еще что-нибудь подарить, еще какой-нибудь документ подписать, чтобы им угодить — подлизаться к ним получше. И рассчитывала, что от этого ей хуже не станет. Думала моя бедная старушка: совсем не важно, что на бумаге написано. Она ведь уже и вслух эту свою мысль высказывала. Но Родька так не считал. Что значит в наше время бумага, он, проработав на производстве 36 лет, с четырнадцати до пятидесяти, прекрасно знал. И частенько повторял: "без бумажки ты букашка"….
