— Почему? — спросил Генрих.
— Популярность барона растет, — улыбнулась баронесса, — а оппозиция церкви идет только ей же во вред. Разумно ли это? Не правильней ли проявить милосердие и снять негласное проклятие?
— Это невозможно! — пастор вышел из-за стола. — Церковь не может признать истинными так называемые подвиги барона. Они — результат фантазии и непомерного самомнения. Простой смертный не может совершить ничего похожего. Стало быть, барон либо хвастун и враль, либо… святой?
— А почему бы и нет? — Баронесса решительно приблизилась к пастору, и в глазах ее заиграли дерзкие огоньки.
Пастор открыл рот и, не найдя подходящих слов, сперва молча поклонился, потом быстро двинулся к выходу. Баронесса догнала его и некоторое время шла рядом:
— Избави Бог, я не утверждаю, что барон был святым. Было бы нескромно говорить так про собственного мужа. Но согласитесь, что некоторая сверхъестественная сила ему сопутствовала. Иначе как объяснить такое везение во всем?
На лице пастора возникла саркастическая улыбка:
— От дьявола!
— Не будем делать поспешных выводов, — ласково предложила баронесса. — Вы знаете, пастор, что господин Рамкопф готовится защищать научный трактат о творчестве моего покойного мужа. Так вот, представьте, изучая его литературное наследие, он вдруг наткнулся на редкий экземпляр Библии…
Генрих мгновенно приблизился к баронессе и передал ей книгу. Баронесса протянула ее пастору.
— Что же в Библии? — недоверчиво произнес пастор, заложив руки за спину.
— А вы посмотрите… — опустив глаза, скромно попросила баронесса и протянула Библию, раскрыв ее на титульном листе. На уголке листа вилась надпись на иврите: «Дорогому Карлу от любящего его»…
Побледнев, пастор надел очки.
— «…от любящего его Матфея»?! — Он в ужасе отпрянул от Библии. — Неслыханное кощунство!
— Возможно, — кивнула баронесса. — Хотя подпись святого Матфея достаточно разборчива.
— Мерзкая фальшивка! — Пастор почувствовал, что задыхается.
— Вероятно, так, — вздохнула баронесса. — Но мы обязаны передать эту реликвию на экспертизу. Вы знаете, что в духовной консистории у вас достаточно противников. Дело наверняка передадут в Церковный совет. Начнутся долгие споры…
— Которые еще неизвестно чем кончатся, — вставил Генрих.
— Вот именно, — согласилась баронесса, открывая маленький пузырек и капая в рюмку лекарство. — Представьте: победят ваши противники, что тогда? Барон причисляется к лику святых, а его недоброжелатели с позором изгоняются. Поймите, дорогой мой, речь идет о вашей духовной карьере!
Пастор дрожащей рукой опрокинул рюмку с лекарством.
— Боже мой, — прошептал он, — за что такие испытания? Что вы от меня хотите?
— Милосердия! — почти пропела баронесса. — Чуть-чуть милосердия… О, если бы сам пастор Франц Мусс принял участие в торжественной литургии и прочитал проповедь на открытии памятника…
— Нет! Никогда! — у пастора подкосились ноги, и он почувствовал, что теряет сознание. — Я не могу… я не готов!..
— А я вам дам свой конспект! — воскликнул Рамкопф.
— Обойдусь! — оттолкнул Рамкопфа пастор.
— Разумеется, — согласилась баронесса. — Вы сами найдете нужные слова. А можно и под музыку. — Она сделал знак музыкантам. Музыканты запели: «С вишневой косточкой во лбу!»
— И тут вступает орган, — напирал на пастора Рамкопф. — И за ним сразу детский хор…
— И вы, пастор Франц Мусс, стоите на амвоне с Библией в руках, на которой оставил подпись сам святой Матфей! — продолжала натиск баронесса, засовывая Библию пастору под мышку. — Как это величественно!
Ударили колокола Ганновера, раскачиваясь в такт церковному песнопению, в котором легко угадывалась все та же мелодия. У городских торговых рядов царило предпраздничное оживление.
Особенно бойко раскупались цветы…
В небольшой цветочной лавочке согбенная спина хозяина мелькала перед лицами покупателей.
— Тюльпанчики, господа, тюльпанчики! — звучал скрипучий голос хозяина. — Всего по талеру за штучку!
— Как это «по талеру»? — возмутилась покупательница. — Еще вчера они шли по полталера.
— Вчера — это вчера, — скрипел хозяин, — а сегодня — праздник! Годовщина со дня смерти нашего славного барона, упокой, Боже, его душу.
— Гвоздики почем? — спросила покупательница.
— По два талера.
— Да вы что? — возмутилась покупательница, брезгливо разглядывая гвоздики. — Они ж вялые!
— Вялые! — кивнул хозяин. — Наш барон, пока был жив, тоже дешево ценился, а завял — стал всем дорог.
— На, подавись! — покупательница швырнула монеты, схватила цветы и вышла. Хозяин суетливо стал подбирать рассыпавшиеся деньги.
Открылась дверь. В лавку вошел Томас с корзинкой. Огляделся.
— Чем могу служить? — спина хозяина приняла форму вопросительного знака. — Астры? Левкои? Гвоздики?
— Мне бы фиалки! — сказал Томас.
— Фи! — поднял плечи хозяин. — Дикий лесной цветок. У меня в лавке культурные растения. Оранжерейные! Вот рекомендую каллы… Всего по три талера!
— Нет! — вздохнул Томас. — Мой покойный хозяин любил фиалки!
— Грубый вкус, — отозвался хозяин и замер на месте.
— Что-что?
— Ваш хозяин не умел ценить истинную красоту…
— Да кто вы такой, чтобы рассуждать о моем хозяине? — Томас приблизился вплотную к владельцу цветочной лавки, и его пристальный негодующий взгляд позволил нам наконец рассмотреть лицо этого человека.
С едва заметной печальной улыбкой на Томаса взирал не кто иной, как несколько подобревший и отчасти постаревший барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.
В первую секунду Томас от неожиданности даже не шелохнулся. Во вторую секунду корзина выпала из рук Томаса, и он осторожно, чтобы отдалить момент возможного потрясения, повернулся к двери и двинулся на цыпочках. Потом силы оставили его и он, резко обернувшись, пошатнулся.
— «С вишневой косточкой во лбу, — громко пропели за окнами цветочной лавки, — я хожу по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево!»
Слезы выступили на глазах Томаса, он рванулся к Мюнхгаузену.
— Здравствуйте, господин барон!
— Тссс!.. — зашипел Мюнхгаузен. — Не называй меня так. Я — Миллер. Садовник Миллер. Понятно?
— Понятно, — кивнул Томас. — Здравствуйте, господин Миллер, господин барон.
Он бросился в объятия бывшему хозяину, и слезы выступили на его глазах.
— Я знал! Я верил! Не могло быть, чтобы мы не встретились…
— Конечно, конечно, — Мюнхгаузен высвободился из его объятий и поспешно закрыл лавку на ключ.
— Я знал, я не верил, что вы умерли, — причитал Томас. — И когда в газетах сообщили, не верил… И когда отпевали, не верил, и когда хоронили — сомневался. Ах, как я счастлив, господин барон!
— Умоляю, не называй меня так, — замахал руками Мюнхгаузен. — Говорят же тебе — Миллер.
— Для меня вы всегда — барон Мюнхгаузен.
— Тогда добавляй «покойный» или «усопший», как тебе удобней.
Новая группа уличных музыкантов подхватила песню. Чуть протяжнее, чуть печальнее. Вечерние тени упали на землю.
В опустевшем трактире они сидели вдвоем за дальним столиком. Перед ними стояла бутыль вина и блюдо с жареной уткой.
— И тогда я пальнул в воздух, — закончил свой рассказ Мюнхгаузен, — попрощался со своей прошлой безумной жизнью и стал обыкновенным садовником по фамилии Миллер.
— Откуда такая фамилия? — удивился Томас.
— Самая обыкновенная. В Германии иметь фамилию Миллер — все равно что не иметь никакой.
Томас улыбнулся:
— Вы шутите?
— Давно бросил. Врачи запрещают.
— С каких это пор вы стали ходить по врачам?
— Сразу после смерти, — объяснил Мюнхгаузен.
— И не шутите?
— Нет.
Томас огорчился:
— А говорят, ведь юмор — он полезный. Шутка, мол, жизнь продлевает…
— Не всем, — перебил барон. — Тем, кто смеется, тем продлевает, а тому, кто острит, — укорачивает.
Томас кивнул:
— И чего делаете?
— Ничего. Живу. Ращу цветочки.
— Красивые?
— Выгодные. По талеру за штуку. А если учесть количество свадеб, юбилеев, премьер… Да одни мои похороны дали мне больше денег, чем вся предыдущая жизнь.
— А по виду не скажешь, — усмехнулся Томас. — Одеты вы скромно.
— Не хочу бросаться в глаза, — подмигнул барон. — Зачем мне разговоры: простой садовник, а живет лучше барона. Вот я хожу в холстине… Зато белье! — Он рванул рубаху на груди. — Батист с золотым шитьем! Можешь потрогать. Томас с восхищением покачал головой:
— А как фрау Марта?
— Все хорошо, — он принялся жевать мясо, — то есть, значит, все тихо. У нас сыночек родился.
