Сними ненадолго маску, никто тебя сейчас не видит…
Я знал, что теперь долго не усну, но в кои-то веки мне не хотелось ничем заниматься — ни алгебраическими вычислениями, ни геометрическими представлениями. Мне хотелось лишь попросту наслаждаться жизнью. Поэтому я накинул легкий плащ, спустился по лестнице безмолвного дворца и вышел на залитую звездным светом площадь.
Утихли даже насекомые. Слышались лишь журчание и плеск падающей воды в старом фонтане. Но какими громкими казались эти звуки сейчас, когда все окутано тишиной! Я зачарованно прислушивался к разнообразным звуковым оттенкам, порождаемым водой, падающей с разных высот в разные по глубине секторы бассейна. Рождалась музыка. Я уловил гармоничные созвучия нового инструмента.
Мои мысли вдруг сменили направление… Почему Салаи предпочел прийти ко мне в спальню сегодня ночью? Ответ, вероятно, не слишком лестен. Он скучал и чувствовал себя несчастным с тех самых пор, как мы покинули Урбино, — осмотр крепостей не казался ему увлекательным занятием. Он стонал от вида жителей Романьи. Высмеивал их тусклые одежды, их провинциальный говор, их узколобость. Он чувствовал себя одиноким, пойманным в ловушку. А ведь он еще молод, и потребности и желания у него также молоды. И я не винил его — это совершенно естественно. Я лишь надеялся, что он не будет испытывать неловкость или смущение, встретившись со мной завтра.
Но к чему думать о завтрашнем дне. Да тут и думать не о чем. Все это мелочи жизни. Мелочный страх стать прахом, быть преданным забвению… ему противостоит настоящее сиюминутное блаженство. Если бы удалось остановить время — задержать мою жизнь здесь, в этом мгновении, как на картине…
Не знаю, долго ли я пробыл у фонтана, слушая его музыку, вдыхая бархатный воздух… но знаю, что пребывал в счастье.
Сколько раз в жизни я испытывал истинное счастье? Такие мгновения вздымаются как горные пики в туманной долине моего прошлого. Беда в том, что большую часть времени я блуждаю под завесой этого тумана и не могу разглядеть их. Мне видна лишь темная долина, по которой я бреду, — тропа под ногами и зияющая за ней бездна.
Я должен вспомнить те горные пики. Я должен помнить их, не забывать…
Завершив счастливые блуждания, я вернулся во дворец, чтобы лечь рядом с Салаи под москитную сетку. Закрыв глаза, я позволил дыханию, вырывающемуся из его приоткрытого рта, убаюкать меня.
Когда утром я проснулся, он исчез. Его сторона кровати успела остыть.
Флоренция, 11 августа 1502 года
НИККОЛО
Мы с Агостино увлеченно шептались, когда плечо мне вдруг сдавила чья-то сильная рука.
— О-ох. Что за… — возмутился я, вскинув голову.
Бьяджо мрачно смотрел в сторону двух мужчин, которые проходили вдоль другой стены вестибюля. Я сразу узнал нашего противного начальника, мессера Антонио, благодаря его смехотворной походке, но мне пришлось прищуриться, чтобы распознать личность его спутника. Когда я все-таки узнал его, то невольно открыл рот. Аламанно Сальвиати — он из кожи вон лез, мечтая стать самым могущественным человеком во Флоренции (а выборы главы правительства — Пожизненного гонфалоньера справедливости — должны состояться в будущем месяце), — приобнял нашего начальника за плечи и о чем-то пылко беседовал с ним. Мы тихо наблюдали за этой парочкой, когда вдруг мессер Антонио посмотрел в мою сторону, нахмурился и что-то сказал Сальвиати. Последний мельком глянул на меня и кивнул в ответ на слова мессера Антонио. А потом оба они удалились вверх по лестнице.
Мы покинули дворец в молчании, и, как только оказались на площади, Бьяджо завопил:
— Вот слезоточивый болван! Да чтоб он подавился своим поганым дерьмом! Так подлизывался к этому Сальвиати, словно готов нас выкинуть на улицу…
— Ты же не знаешь, о чем они говорили, — заметил Агостино.
Бьяджо резко умолк и уставился на него:
— Ты что, шутишь или как? Разве ты не видел, какой взгляд он бросил на Никколо? А нам отлично известно, что именно Сальвиати строил козни в прошлом году, стремясь лишить Никколо должности.
— Это были только слухи, — возразил Агостино. — Ничего ведь не доказано. В любом случае, не стоит забывать, что в первую очередь именно благодаря влиянию Сальвиати Никколо и получил работу.
— Верно, — поддержал я. — Но надо признать, что он, видимо, охладел ко мне в последнее время.
— В последнее время? — усмехнувшись, повторил Бьяджо. — Он охладел сразу, как только ты заявил, что нам следует заключить соглашение с этим мерзавцем Валентинуа. Кстати, о чем, черт возьми, ты думал? Одному только Богу известно, какие поганые мысли нашептал мессер Антонио в его жадное ухо. Поверьте мне, если Сальвиати победит на выборах, то наша троица…
— …пропала? — закончил я. — Да… возможно ты прав, Бьяджо. В таком случае будет мудро поддержать другого влиятельного кандидата.
— Пьеро Содерини? — кивнув, уточнил Агостино. — Хорошая идея. Может, пойдем в «Три царя» и обсудим ее?
Чезена, 12 августа 1502 года
ЛЕОНАРДО
Романья прежде всего поразила нас как царство полного идиотизма. В этом, по крайней мере, наше с Салаи мнение совпадало. Я потратил целое утро, разговаривая с тупоголовой стражей замка и безмозглыми чиновниками, чье единственное удовольствие в жизни, казалось, заключалось в том, чтобы помешать мне увидеть то, что было нужно для усовершенствования жалких на вид городских укреплений. Четыре часа ожидания перед закрытыми дверями, подписывания бессмысленных документов, выслушивания бесконечно повторяющихся мелочных доводов… бесплодное занятие.
Наконец жара ослепительного солнца достигла такой силы, что мы не выдержали и все втроем удалились в таверну «Ангел», где мой чертенок тут же уселся за угловой стол, хмурясь и хандря, как четырнадцатилетний подросток, (хотя в том возрасте он был гораздо милее и легче в общении). А мы с Томмазо попытались договориться с подавальщиком, который отказывался признать возможность приготовления пищи без мяса мертвых животных.
— Вы уж лучше закажите просто лаваш, — сказал он, скрестив на груди толстые руки и поглядывая на нас сверху вниз.
Лаваши — а попросту тонкие пресные лепешки — являлись единственным кулинарным коньком Романьи.
— А овощи! Или фрукты! — воскликнул Томмазо. — Должно же у вас быть хоть какое-то разнообразие.
— Мессер, мы не держим сельской пищи, — гордо заявил подавальщик.
— Пожалуй, нам лучше пойти поискать другую таверну, — спокойно произнес я.
Но Томмазо уже разразился бурным смехом и с упрямым ехидством потребовал показать ему кладовую и разрешить лично побеседовать с кухаркой, чтобы выбрать еду по собственному желанию. В конце концов он истощил терпение подавальщика, как вода подтачивает камень, и они вдвоем отправились искать овощи. Салаи, заказавший бифштекс, жевал его молча, уставившись немигающим взглядом в уродливый узор плиточного пола. Он вел себя так с той самой ночи, что мы провели вместе, словно сердился на меня.
Не обращая внимания на его настроение, я начал строчить послание Валентинуа. Я сетовал, что его подчиненные делают мое задание невыполнимым и тратят не только мое время, но и его деньги. Откровенно высказав свое возмущение, я потом немного смягчил его, разбавил «вашими светлостями», изъявлениями почтения и извинениями за то, что «мне приходится по таким пустякам отрывать ваше превосходительство от множества государственных дел». Завершив послание, я увидел, что Салаи убивает ладонью мух. Подавив раздражение, я промолчал.
— Ну вот, все в порядке! — воскликнул Томмазо, победоносно возвращаясь из кухни. — Я пообщался с кухаркой, и она с удовольствием согласилась приготовить нам блюдо из салатных листьев, помидоров, авокадо и мягкого козьего сыра.
Исключительно любезная хозяйка. А вот ее муженек — настоящий упрямый осел.
— Чезена, кажется, полна упрямых ослов, — вяло заметил я.
— Не унывайте, мастер… по крайней мере, мы сможем хорошо подкрепиться. Да, кстати, она еще послала своего сынка к роднику, и он принесет нам холодной воды. Она сказала, что та колодезная вода, которую они подают обычно, сейчас из-за засухи стала буроватой.
Я подписал переписанное набело послание и свернул его в трубочку.
— У кого есть веревочка?
— Молодчина, Томмазо… огромное спасибо! — шутливо воскликнул он. — Что бы я без тебя делал!
— Чертовски признателен, Томмазо. Извини. Но нет ли…
— …веревочки? Конечно. — Вздохнув, он взял свой ранец и выудил оттуда тугой моток пеньковой бечевки и перочинный нож.
А чуть позже, окинув взглядом совершенно несчастное лицо Салаи и мое, сердитое и озабоченное, Тсммазо вызвался лично доставить мои претензии Борджиа.
