– Знали бы, где он есть, не сидели бы в сарае, как дураки, – ответил дяде Коле Матросов. – Вся одежда вон огуречиной провоняла. – Он понюхал свой рукав и поморщился. – Ля-ля-ля, «огурцы с примочкой»… А как рассчитываться, так тю-тю вместо денежек.
– Значит, где бригадир не знаете. А где машина, которую с автобазы стыбзили? Где мальчонка, которого огурцом сморили? Думаете, вот так, за здорово живешь, все вам с рук сойдет? Нет уж, дудки! Умеете хулиганить, умейте и ответ держать.
– Дяденьки, ну пожалуйста, отпустите, – залепетал начинающий хулиган Звягин. – Я хороший, у меня по физкультуре пятерка.
– Отпустите, дяденьки, ну пожалуйста, – стали вторить ему Ватников и Громилин. – Это Ухарев, это он во всем виноват. И машину он угнал, и пацана того увез на машине. Отпустите нас, мы больше не будем.
– Как поступим? – спросил дядя Коля Ёжиков. – Отпустим или запрем до утра в сарае?
– Не хотим в сарае, там крысы, – наперебой заголосили матросовцы. – Там холодно, там огурцами воняет.
– Ладно, что мы, фашисты в конце концов? – сказал товарищ капитан Немов. – Следовало бы вас, конечно, хорошенечко выпороть, перед тем как по домам отпускать, только времени на порево нет. А без порева детям никак нельзя.
Через секунду Матросова и его приятелей будто ветром сдуло. Лично я бы их отпускать не стал, не верил я в их «больше не будем». Оставил бы в сарае до завтра вместе с крысами и тухлыми огурцами, вдруг бы это на них подействовало.
Усевшись у сарая на ящиках, мы принялись сосредоточенно думать. Так сидели мы минуты четыре, но в голову ничего не лезло. Наконец товарищ капитан Немов сказал:
– Жаль, ребята, но сегодняшнее пробное испытание «Веры Павловны» придется, видимо, отложить. На срок, пока планеты Марс и Юпитер не займут такого же благоприятного положения по отношению к нашей Земле, какое будет иметь место сегодня утром в пять часов и ноль-ноль минут по московскому времени. А это значит – ждать придется, минимум, девяносто лет. – Плечи его печально поникли.
– В пять часов? – переспросил я. – Так и Ухарев велел Матросову и его компании управиться до пяти. Пригрозил даже, мол, до пяти не управитесь, рассчет пойдет по другим расценкам. А ведь вы говорили, что ваш брат и про лодку знал, и про время, на которое вы пробное плавание назначили…
– Гениально! – Капитан Немов пожал мне руку. – То есть получается, что все это подстроено подлецом братом. И угон машины, и похищение вашего товарища Шкипидарова.
– Непонятно только, зачем ему понадобилась машина, – усомнился в нашей версии дядя Коля. – И каким боком это связано с сегодняшним испытанием?
– Как – не знаю, но наверняка связано. И если ваш товарищ находится сейчас в руках моего брата, то очень я вашему товарищу не завидую. Брат же ради своей пиявки, может, в этот самый момент учиняет над вашим товарищем какой-нибудь жестокий эксперимент. А мы сидим здесь на ящиках и не знаем, где он этот эксперимент проводит.
И тут какие-то туманные строчки проявились у меня в голове: «Режу и пилю по живому», «Дети и инвалиды без очереди», «Доктор С». А не там ли, подумал я, за нашей чердачной дверью находится секретное логово изувера? «Доктор С»-то ведь, похоже, Севастьянов и есть. И на чердаке он тогда нам на голову наверняка не с неба свалился.
Я вспомнил место возле старой кирпичной кладки, где было чересчур уж сильно натоптано. И подозрительный узелок на веревке. Волнуясь, я рассказал обо всем товарищу капитану Немову.
Ровно через двадцать минут, воспользовавшись для экономии времени тайным подземным ходом, ведущим прямо к нашему дому, мы уже стояли перед чердачной дверью. Дверь оказалась запертой, но золотые дяди Колины руки справились с этой задачей, как отличник – с задачкой по арифметике.
На чердаке пахло пылью и голубями, и двигаться приходилось на ощупь – времени было начало четвертого, и до рассвета оставалось не меньше часа. Я вспомнил кота Василия и подумал, вот бы его сюда, уж он-то здесь все щели наизусть знает.
Широкий кирпичный столб возник из темноты неожиданно. Дядя Коля ощупал его со всех четырех сторон, но не нашел никаких изъянов. Тогда он легонько, чтобы не вызывать особого шума, простукал кладку кончиком штангенциркуля. Звук везде был густой, кирпичный, и только возле самого пола он сделался деревянным, легким.
– Фанера, – прошептал дядя Коля. – Покрашена под кирпич. – Он поддел край фанеры своим измерительным инструментом, и тонкий фанерный лист свободно отделился от камня. За ним виднелся неширокий проём, вполне достаточный, чтобы пролезть в него человеку. Просунув в пустоту руку, дядя Коля хмыкнул, довольный: – Лесенка из железных скоб. – Затем он сунулся в проём головой: – Вроде, какой-то свет. Тусклый, будто из щёлки.
– Все, Игнатьич, отойди, я полезу. – Капитан Немов оттеснил дядю Колю в сторону и осторожно полез в проём. Через минуту снизу раздался шепот: – Вниз, по одному, только быстро.
Мы по очереди спустились вниз и стояли теперь, прижавшись друг к другу, в тесной нише, завешанной какими-то тряпками. От тряпок пахло духами и нафталином. Стенки ниши, там, где стояли мы, были каменные; дальше, там, где висели тряпки, почему-то были из дерева.
– Мать честная, да это же мы в шкафу! – догадался вдруг дядя Коля Ёжиков.
Теперь я понял, что это висели за тряпки. Это были пальто и платья. И потому от них воняло духами, что все они были женские.
Наконец до меня дошло. Мы были не где-нибудь! Мы через фальшивую печную трубу попали в комнату к Вере Павловне, нашей соседке, и пребывали в настоящий момент в ее платяном шкафу, нюхали ее нафталин и прислушивались к звукам снаружи.
Главным звуком было прерывистое гудение, будто в комнате работал прибор, что-то наподобие бормашины. Еще слышались жалобное потявкиванье, приглушенное, со слезой, мурлыканье и какое-то вроде бы подвыванье. Затем снаружи щелкнул дверной замок, и в комнату ворвались два голоса. Один из них принадлежал Севастьянову, другой – Сопелкиной.
– Сегодня главный день моей жизни, – восторженно говорил Севастьянов, глуша голос неизвестного аппарата, того, что производил гудение. – Сегодня моя дорогая, моя бесценная, моя искусственная пиявка, над созданием которой я трудился не разгибая спины вот уже, считай, десять лет, наконец-то обретет жизнь…
– Как же, жди, – перебил его голос Сопелкиной. – Было уже с банками-невидимками…
– Молчи, женщина. Ради этого счастливого дня я прощаю тебе и твое предательство, и твою глупость, и твой злой язык, и вчерашние пережаренные котлеты. Даже этих двух твоих придурков соседей прощаю, потому как есть теперь кем их заменить. Эй, мальчик, – голос Севастьянова стал иным – торжественным, глубоким и сильным; обращался он уже не к соседке, а к кому-то другому в комнате, – разве ты не рад выпавшему тебе счастью? Подумай только! Благодаря тебе люди получат то, о чем мечтали с древних времен, – мою искусственную пиявку. Вот я тебя ножичком сейчас немного чик-чик, ты даже и не заметишь, так это будет приятно. А потом – моей пиявочке, по кусочку: сперва печень, потом почечку, потом мозжечок. Понемножку, чтобы без перебора; она же у меня еще ма-а-ленькая, ей помногу нельзя.
Жалобное подвыванье сменилось всхлипами – чьими, догадаться было не сложно.
Дольше ждать уже не имело смысла, нельзя было дольше ждать. Мы кожей чувствовали, стоя за дверцей шкафа, как нож маньяка мечется между печенью, почками, мозжечком нашего похищенного товарища, не зная, что ему выбрать. Тяжелая дубовая дверца распахнулась под ударом ноги, и, раздвигая в стороны пронафталиненные пальто и платья, в облаке платяной пыли мы скопом вывалились наружу.
Картина, которую мы увидели, заставила бы ужаснуться и мумию. Связанный по рукам и ногам, в большом, вёдер на десять, корыте, скрючившись, сидел Шкипидаров. Рот его был заткнут мочалкой, в которой я признал нашу, пропавшую две недели назад. Но это было еще не все. Рядом с большим корытом стояли два корыта поменьше, и в них, кого вы думаете, мы увидели? Кота Василия и собаку Вовку, вот кого. Пасти их были заткнуты, как и у Шкипидарова, – правда, не мочалками, а каким-то полосатым тряпьем; лапы скручены, к хвостам привязаны гири.
На корыте, где сидел кот Василий, белой краской было написано: «Объект для дрессировки № 1». На другом, где томилась Вовка: «Объект для дрессировки № 2». Вот они-то, кот Василий и Вовка, и издавали те неясные звуки, что мы слышали из-за дверцы шкафа. Самый главный же, неутихающий, звук, похожий на гудение бормашины, исходил из таза на табуретке, в котором в мутной фиолетовой жиже мокло что-то черное и резиновое.
Нависнув над корытом со Шкипидаровым, Севастьянов одной рукой оттягивал ему правое ухо, другой занес над головой скальпель, вот-вот готовый это ухо оттяпать. Вера Павловна сидела поодаль и ленивыми движеньями пальцев штопала дырявый чулок. Казалось, что происходящее в комнате нисколечко ее не волнует.
