Когда он увидел такое к себе отношение, он поговорил об этом с дворянином из своей родни по имени Сегье де ла Верьер, состоявшим на службе у Мадемуазель. Этот человек, у кого тот уже спрашивал, знает ли он меня, был одним из моих друзей; это он сказал тому, что я находился при Месье Кардинале, и Его Преосвященство проявлял некоторую доброту ко мне; итак, пожаловавшись ему, что я не удостоил его чести отозваться на его приглашение после всего, что он сделал для меня, он попросил его снова предупредить меня, что у него имеется нечто важное мне сказать. Он даже сказал ему, что это более близко касается меня, чем я мог бы подумать, с той целью, чтобы я не был столь же небрежен на [137] этот раз, как в предыдущий. Ла Верьер сильно меня изумил, когда передал подобный комплимент. Я ему ответил с определенной сердечностью, всегда существующей между добрыми друзьями и честными людьми, что он знал своего родственника так же хорошо, как и я, насколько скверная была у того репутация, и именно это помешало мне ответить на его любезность; ведь я-то полагал, что тот хотел запросить с меня денег для того, чтобы вытащить мерзавца из петли, и, даже очень может быть, это повторное приглашение преследует ту же цель; я попросил его сказать мне по этому поводу свое ощущение, потому как, если у него та же мысль, что и у меня, я буду стоять на своем, не желая его видеть. Я спросил его в то же время, не знает ли он, чего тот от меня хочет, рассчитывая, что, несмотря на родство, он не будет от меня таиться. Ла Верьер, кто был честным человеком и на кого можно было положиться, сказал мне, что он прощупывал своего родственника по этому поводу, но тот ни за что не хотел ему ничего сказать; итак, по его мнению, тот хотел со мной поговорить вовсе не по тому поводу, что я себе вообразил; резоном для его мысли послужило то, что если бы речь шла о такой мелочи, его родственник не стал бы напускать такой таинственности, а просто ему бы все рассказал; тот даже сказал ему замолвить мне словечко, что это дело им ведется честно, без всякой оглядки на собственные интересы. Наконец, Ла Верьер заключил — должно быть, у того есть нечто важное мне сказать, и даже настолько важное, что он не желает открыться никому, кроме меня.
Поиски пропавшей.
Я решился ему поверить, так что, когда я пришел повидать этого Магистрата, тот меня страшно поразил, сообщив о том, что происходит. Я уже был потрясен, насколько только можно, исчезновением Дамы, но, еще услышав, что в похищении ее обвиняют меня, я переполнился таким горем и гневом, что уж и не знаю, что мог подумать обо мне этот судья. Я, должно быть, показался ему гораздо более грубым, чем вежливым, поскольку вместо того, чтобы его [138] поблагодарить, как я обязан был сделать, я буквально рассвирепел против сына Дамы, кого я без всяких церемоний обвинил во всем, что произошло; та шуточка, какую он уже сыграл со своей матерью и со мной, вполне довольно убеждала меня, что я нисколько не ошибаюсь. Я так и сказал Королевскому Судье, кто мне ответил, что здесь имелось некоторое подозрение, но доказательства были недостаточно ясными для возможности построения на них какого-либо точного основания; к тому же он был совсем не тот человек, чтобы распорядиться ее убить, да и ему самому было как бы невозможно такое исполнить без того, чтобы до судьи не дошли бы какие-то слухи; ему отдают точный отчет о всех убийствах, совершаемых в Париже, и не было никаких сведений ни об одном на протяжении примерно трех недель, и хотя я его и обвинил, если он окажется виновным, то самое большее — в ее похищении; однако совершенно невозможно скрыть особу вроде этой, чтобы кто-нибудь об этом не проведал; он же осведомится у всех прево, ради любви ко мне, не видел ли кто-либо проезжавшую карету подозрительного вида; они высылали шпионов в пригород с самого рассвета и вплоть до полуночи; итак, когда будут приняты надлежащие меры, все это совсем недолго останется скрытым, если, конечно, мои подозрения оправдаются.
Все эти обещания для меня были совершенно бесполезны; даже если кто и видел проезжавшую карету, где находилась Дама, он не осмелился бы мне об этом сказать, потому что дело касалось непосредственно Короля. Как бы там ни было, после тысячи тщетных попыток узнать, что же могло с ней сделаться, не в силах больше бороться с подозрением, что все это подстроил сын, я решил отправить его на тот свет, я и не думал, тем не менее, добиться цели злодейскими путями. Моим решением было драться против него и заставить его сказать мне, что он сделал с этой Дамой, если, конечно, исход схватки позволит мне его об этом спросить. Но, едва он [139] заметил, что я ищу с ним встречи, как тайно продал свою должность. Он тут же перебрался в иностранные земли под предлогом совершить путешествие. Я бы и туда за ним последовал, если бы был в настроении, как он, все бросить, но, приняв во внимание, что здесь уже речь шла о моей судьбе, я запасся терпением настолько, насколько мне было возможно, из страха горько раскаяться, если я натворю дел без зрелого размышления.
Анонимное письмо.
Так прошли три месяца, а я о ней ничего не слышал. Я по-прежнему продолжал, однако, заниматься моим расследованием, но продвинулся в нем не дальше, чем в первый день, как вдруг я получаю письмо без подписи и написанное незнакомым почерком; в нем говорилось, что некто взялся сообщить мне великую новость, и она, должно быть, очень близко меня касается; ее не могли доверить бумаге из-за чрезвычайно важных резонов, но не пройдет и шести недель или, самое большее, двух месяцев, как мне передадут ее устно; было бы невозможно удовлетворить меня раньше по непреодолимым причинам; до тех пор я должен жить в надежде, потому что наверняка мои муки не будут более долгими.
Первая мысль, явившаяся мне в голову, была та, что мой враг распорядился написать мне его, дабы еще раз надо мной посмеяться. Мне понадобилось, однако, вновь проявить терпение, потому что я даже не знал, откуда пришло мне это письмо. Так как даты на нем не было и меня не было дома, когда его принесли, я не мог спросить об этом почтальона. Я отыскал его на следующий день, чтобы это узнать, но когда показал ему письмо, он мне ответил, что не сможет сказать точно, откуда оно было; он разносил столько писем из самых разнообразных мест, что боится спутать его с другими; однако ему кажется, что оно пришло из Бордо, и он даже мог бы меня в этом уверить. Плата, какую он взял с меня за доставку, достаточно соответствовала этому расстоянию; но, наконец, пришло ли оно оттуда или из другого места — все это было для меня совершенно [140] бесполезно, поскольку я не знал, к кому мне обратиться, чтобы избавиться от беспокойства; прошло два с половиной месяца, а я так и не приблизился к развязке этого дела. Это меня заставляло более, чем никогда, поверить, что мне подстроили новую шутку. Наконец, когда я больше ничего не ожидал, потому что прошло уже две недели после назначенного мне крайнего срока, я получил новое письмо, в каком у меня просили прощения за нарушение данного слова. Незнакомец извинялся в самых достойных выражениях, какие только можно подыскать, и он заканчивал в конце концов свои комплименты формальным заверением, что не пройдет и трех недель, как у меня будут все причины для удовлетворения.
В тюрьме Пьер Ансиз.
Это второе письмо обрадовало меня больше, чем первое, потому что, если в нем и не было никакой надежды для меня, тот, кто мне его написал, не особенно об этом и заботился; я снова запасся терпением на то время, о каком меня просили, и за два дня перед тем, как ему истечь, один из моих лакеев явился мне доложить, что меня спрашивает какой-то дворянин. Так как я всякий час ожидал написавшую мне особу, я спросил, не известен ли он ему, потому что если бы он его знал, это был бы явно не тот человек, кого я ждал с таким нетерпением. Он мне ответил — нет, и настолько увеличил мою надежду, что я чуть было не побежал впереди него, чтобы поскорее увериться в моем деле. Но сообразив, что если бы даже я полетел, а не побежал, тот все равно ничего не скажет мне на пороге, я остался поджидать его в моей комнате. Я увидел, как через один момент вошел высокий, ладно скроенный человек; кто, вежливо поприветствовав меня, сказал, что не имеет чести быть знакомым со мной, но это он писал мне два раза. Я был счастлив увидеть, что это именно тот человек, кого я так долго ждал, и, усадив его на стул подле огня, выставил моих людей из комнаты, дабы он мог говорить со мной совершенно свободно. Он мне сказал тогда, что он дворянин из Гаскони, имевший несчастье быть заточенным на протяжении [141] десяти лет в замке Пьер Ансиз; он вышел оттуда всего лишь за два дня перед тем, как написал мне свое первое письмо; он не мог мне сообщить в нем истинный повод, из страха, как бы его не схватили прямо там же, на почте, и не завели на него какое-нибудь новое дело; достаточно было пустяка, чтобы бросить любого человека в такого сорта тюрьму, особенно если бы увидели, как, немедленно после выхода оттуда, он вознамерился распространять сведения родственникам или друзьям других заключенных; в остальном, он должен был мне сказать с того времени и исполнит это в настоящее время, что некая Дама, заточенная в этом замке пять или шесть месяцев назад, возлагала великую надежду на то, что только я способен дать знать о ее невиновности; она не могла мне написать сама из-за отсутствия чернил и бумаги, но она мне сообщала, что это дело, видимо, было возбуждено против нее тем же человеком, кто воспротивился нашему браку; пусть же я не потеряю ни единого момента времени и приду ей на помощь, потому что, когда я хоть немного запоздаю, ее печаль вскоре сведет ее в могилу; она только и делает, что плачет дни и ночи напролет. Сам же дворянин весьма боялся, как бы долгое время, что он не подавал мне известий о ней, не привело ее в полное отчаяние; однако он просто не мог сделать ничего лучшего, потому как, выйдя после столь долгого заключения, был обязан отправиться на свои земли, повидать там жену и детей; он не рассчитывал сначала пробыть там так долго, но так как не был богат, а в этом мире не удается делать все, что хочешь, ему потребовалось все это время, чтобы запастись деньгами, необходимыми ему на дорогу оттуда до Парижа.
