Наказание виновного.
Я сделал все, что мог, лишь бы проехать прежде, чем увидел прибытие тех, кого вскоре намеревались казнить. Я не походил на всех тех людей, кого видел перед собой, мне уже хотелось бы быть за тысячу лье оттуда; меня далеко не прельщали такого сорта спектакли, не было ничего такого, на что бы я ни пошел, только бы их избежать — потому после того, как я попытался прорваться вперед, так как увидел, что не смогу добиться цели из-за толпы, я захотел повернуть назад. Я уже продвинулся далеко вперед по Улице Сухого Дерева, и даже настолько вперед, что был совсем недалеко от виселицы, приготовленной для этих несчастных. Однако, так как давка была настолько же сильна сзади, как и спереди, по той причине, что именно оттуда являлись эти [155] несчастные, я был обязан посторониться, как и другие, дабы освободить проход стражникам, сопровождавшим их; уже показались их головы, и преступники должны были, по всей видимости, быть недалеко от них. Эти стражники вели их из тюрьмы Фор л'Эвек, куда обычно сажали фальшивомонетчиков. Они обвинялись в этом преступлении, или, скорее, в урезывании пистолей; по крайней мере, об этом перешептывались вокруг меня. Я услышал также, будто бы в их банде имелась еще и женщина, и якобы она была весьма привлекательна; это придало мне любопытства повернуть голову в ее сторону, когда повозка, где она находилась, была возле меня, но, пожелав разглядеть ее, я заметил рядом с ней моего Шевалье де ла Карлиера; их собирались отправить на тот свет в компании еще с одним мужчиной, кто был так же ладно скроен, как и тот. Никогда человек не был столь удивлен, как я при этом видении, и, застыв в совершенной растерянности, я был еще более поражен момент спустя — повозка остановилась напротив меня, и едва мой Шевалье меня узнал, как сказал мне: «А, Месье д'Артаньян, вот странный конец для человека, кто, как я, вращался в высшем свете; правда, я это вполне заслужил, но ничто не доставляет мне такого огорчения, как то, что я сделал по злобному совету; я приказал написать письма особе, что вы видите здесь, рядом со мной, чтобы погубить Мадам… Она в тюрьме Пьер Ансиз, постарайтесь ее оттуда вытащить; это будет вам нетрудно, поскольку я признался во всем перед Месье Королевским Судьей. Я прощу у нее прощения, — продолжал он, — и у вас тоже, поскольку я знаю, какой интерес вы к ней питаете».
Эти слова, с какими перед всем народом обратился ко мне человек, кого через один момент собирались вешать, наделали мне почти столько же неприятностей, как если бы я был совершенно таким же преступником, как и он. Однако, так как он еще и попросил, чтобы я захотел его простить, дабы умереть добрым христианином, я счел себя обязанным [156] ответить ему, несмотря на охватившее меня смущение. Наш разговор, тем не менее, не был особенно долог, как это может представиться. Я удовлетворился тем, что простил ему от всего моего сердца; итак, в тот же момент повозка тронулась, и он претерпел вполне заслуженную кару. Тотчас все те, кто слышали, как он со мной разговаривал, начали не только бросать на меня косые взгляды, но и предупреждать стоявших рядом, что здесь имелся один из этих преступников, кто был узнан одним из его сообщников — вскоре я был окружен великим множеством зрителей, ожидавших с момента на момент, что за мной придут, чтобы схватить и, самое большее через сорок восемь часов, подвергнуть той же. казни, какой предавали его в настоящее время. Лишь те, кто находились совсем близко ко мне, не могли поверить в то, во что остальные поверили так легко. Так как они слышали слово в слово то, что сказал мне преступник, они прекрасно знали, что я не был виновен, разве что они нашли бы удовольствие надувать самих себя. Я был еще более сконфужен, чем прежде, видя, как столько людей уставились на меня. Я, конечно, догадывался о мыслях большинства; так как оно больше расположено, как и всякая толпа, верить дурному, чем хорошему, достаточно было преступнику обратиться ко мне с единственным словом, как оно тут же было истолковано мне во вред. Это заставило меня приложить новые усилия, чтобы вырваться из зажавших меня тисков. Те, кто следили за мной, были этим страшно возмущены, потому как вообразили себе, будто я сделал это движение исключительно для того, чтобы спастись. И тут они начали освистывать меня, ни больше, ни меньше, как если бы я был бешеным псом.
Так как эти преступники были своего рода бретерами, и стражники могли подумать, что весь этот шум произошел лишь из-за того, что появились люди, желавшие их спасти, они начали разворачиваться в мою сторону и принимать меры к [157] отражению нападения. Это произвело некую диверсию в мою пользу; их кони раздвигали тех, кто был к ним поближе, те опрокидывались на других, другие на следующих и так далее; в общем, никогда еще не видели большего беспорядка и смятения, чем тогда среди всего этого благородного собрания. Это еще больше, чем прежде, помешало мне выбраться оттуда; а так как стражники постоянно подталкивали преступников к виселице и уже возводили к ней женщину, кто должна была начать эту грустную пляску, все мои зрители начали тогда отводить от меня глаза и устремлять их к этой презренной. Мне ни к чему было больше так краснеть, и, наконец, когда эта женщина претерпела наказание, какого заслуживало ее преступление, и двое других преступников последовали за ней, едва их казнь была завершена, как одни побрели в одну сторону, другие в другую. Вот так я увидел себя освобожденным не только от принуждения, в каком меня держали более часа, но еще и от битвы, какой прежде была занята моя голова. [159]
За долги и галантность — тюрьма
Потерянная расписка.
Однако настало время, когда я должен был понести кару за легкомысленную потерю расписки, написанной мной когда-то Монтигре. Она попала в руки, уж не знаю, кого именно, но так как это, должно быть, были руки какого-то мерзавца, пытавшегося делать деньги изо всего, что угодно, он столь усердно принялся за расследование, кто такой был этот Монтигре, что раскрыл это в конце концов. Так как Монтигре был мертв, он не мог обратиться к нему для извлечения какой-либо пользы за возвращение расписки, но за неимением его самого, он нашел его Прокурора и спросил у него имя его наследников; Прокурор ответил ему, что у того их не было вовсе; он умер несостоятельным, и только одному человеку он задолжал более десяти тысяч экю за расходы и кое-какие другие вещи того же сорта, за что и был приговорён. Он спросил у него, кем был этот человек, видимо, дабы узнать, не будет ли он в настроении потребовать [160] уплаты по этой расписке. Так как это я был должен указанную сумму, он рассудил, что если другой получит в руки расписку, он сможет предъявить свои права против меня. Прокурор назвал ему Росне и имя того, кто занимался его делами в Париже. Этот человек тотчас отправился на поиски названного ему адвоката и спросил у него, где бы он смог получить новости о его мэтре; так как он увидел, что тот с ним хитрит, поскольку не знает, с какой целью об этом спрашивает, он откровенно открыл тому повод своего визита. Росне скрывался в Париже в какой-то паршивой дыре; его крючкотвор нашел его там и отдал ему рапорт, а так как он знал, что тот прячется исключительно из любви ко мне, он поведал ему, что нашел кое-что, чем бы можно было меня слегка огорчить. Росне осведомился у него, что бы это могло быть, и когда другой все ему рассказал, он порекомендовал ему поостеречься, как бы это не оказалось коварством с целью его поймать; так как я не мог его настичь, я, может быть, пытался завлечь его этим на какое-нибудь свидание; он еще не совсем сошел с ума, чтобы полагаться на такое, но если появившийся человек был чистосердечен, это вскоре обнаружится по тому, не поколеблется ли он отдать ему эту расписку, не вынуждая его показываться самому. Крючкотвор нашел его совершенно правым, и так как он сказал человеку зайти к нему еще раз, и он даст окончательный ответ, когда тот к нему вернется, он спокойно его поджидал; человек не преминул возвратиться; он был чересчур жаден, чтобы упустить такую благоприятную возможность. Он получил кое-какую мзду за эту расписку, и едва Росне оказался ее хозяином по совету своего крючкотвора, или, может быть, по своим собственным соображениям, поскольку он вполне достаточно знал в области зловредности, чтобы не нуждаться ни в чьих уроках, он втихомолку устроил мне вызов в суд, дабы увидеть меня приговоренным к выплате этой суммы в зачет погашения долга Монтигре. Этому вызову должно было предшествовать наложение [161] ареста на все мое имущество, казалось, соответствовавшее всем формам. Он подстроил еще и всякие другие приемы крючкотворства, к каким обычно прибегают в такого сорта ситуациях, когда хотят поддержать первую ложь. Он даже запасся постановлением о моем заочном осуждении. Я не мог ничему этому воспротивиться, потому как вся процедура осуществлялась точно так же, как и первая, то есть, я о ней не имел ни малейшего понятия. Все уведомления о решениях суда от меня скрывались, и этот отъявленный мошенник, гораздо лучше умевший жаловаться, чем драться, оставил на какое-то время это дело в покое, как вдруг я получил оскорбление, какого и более ловкий человек, чем я, никогда не смог бы избежать.
