Потом я снова выныривал, видел двух кудлатых мужиков, едущих верхами сбоку от телеги, и снова проваливался в переливчатую зыбь…
Дед Митя, в круглых очках, держа близко к глазам журнал «Отечественный календарь», «с чувством, с толком, с расстановкой», отчаянно окая, читал нам с соседским Андрейкой:
«Львиного сердца, крыльев орлиныхНет уже с нами – что воевать?..»
Такое он, действительно, читал нам в ту пору… А мы играли на полу в солдатики, и лишь иногда прерывали игру и вдруг, вскинув головы, как завороженные, вслушивались в особенно диковинные строчки.
«…Там, тьмою островов посеян, —
читал Митя, —
Реке подобен Океан;Небесной синевой одеян,Павлина посрамляет вран».
– А кто это – вран? – спросил тогда Андрейка. Про павлина, видно, он все знал.
– Вран – ворон значит, – отвечал дед Митя.
– А мраз – мороз! – кричал я, осененный догадкой. – Я понял теперь, как древнерусские слова делаются!..
Дед Митя продолжал читать.
«О вы, которых ожидаетОтечество от недр своихИ видеть таковых желает,Каких зовет от стран чужих…»
Но мы уже играли в солдатики. Эту строфу привожу лишь теперь, списывая с нового издания.
«О, ваши дни благословенны!Дерзайте ныне ободренныРаченьем вашим показать,Что может собственных ПлатоновИ быстрых разумом НевтоновРоссийская земля рождать…»
– А кто такие невтоны? – снова вскинул я голову.
Дед почесал затылок, даже очки снял.
– Вот и я думаю. Остальное все почти дословно понимаю. А вот кто такие невтоны?..
Он встал из-за стола и двинулся к высокой полочке с резными уголками.
– Я, барин, вот так их представил…
Мы с Андрейкой сейчас только увидели, что на полке среди глиняных творений деда Мити – свистулек, медведей с молотками, львов и павлинов – стоят два новых существа.
Вскинув обе руки, он осторожно снял обе малые блестящие фигурки.
– Вот – еще не просохли…
Это были полурыбы-полузайцы. Внизу у них – рыбьи хвосты, на которых существа стояли. Вверху – заячьи уши. И скрещенные секиры в руках.
Мы зачарованно смотрели на «невтонов».
– А они смелые? – спросил Андрейка.
– Конечно, смелые. И умные!
– А ты их нам подаришь?
– Так для вас и делал. Подожди хватать, еще не высохли…
Помню, мы шли с Андреем по тропинке среди диких вишен и яблонь, но глядели не вверх как обычно, высматривая лучшие плоды, а крутили в руках так и эдак своих дивных зверей.
– Давай, эти невтоны будут нашим символом! – осенило вдруг меня.
Андрейка заморгал:
– Чего?!
– Символом нашей дружбы! Ну, это как герб…
Андрей разом все понял и горячо подхватил:
– Да! И если мы когда-нибудь раздружимся… невтоны нас расстреляют!
– Нет, зарубят, у них же топорики!
– Запросто!..
– Кстати, если это герб, надобно их поставить где-нибудь повыше!.. Чтобы все видели! – предложил я.
Андрей засмеялся, но вдруг снова нахмурился:
– Нет, если все будут видеть, их кто-нибудь да сопрет.
Пришлось согласиться.
– Ага. Или Марфуша будет прибираться и куда-нибудь засунет.
– Ну да. Как тех солдатиков!
– Тогда их надо спрятать от нее подальше…
– Куда-нибудь, где темно!.. Она как раз слепая!
Мы шли в зеленой кипени летних деревьев и хохотали. Впереди блеснула речка… Если мы не купались, речка всегда настраивала нас на философский лад.
– А где темно?..
– В шкафу!
– В погребе!
– Под землей!..
* * *
Я совсем очнулся, только когда меня сбросили с телеги на землю…
Сев на траве, замотал головой, изгоняя «огненных павлинов» из глаз. Еще качалась перед взором сельская дорога, три березы, растущие из одного корня…
Вокруг стояли сплошь молодые мужики – в армяках, в зипунах. С топорами, ружьями и пистолетами.
– Француз? Разведчик?.. – спросил злобно один партизан.
Я с трудом разлепил губы.
– Что, язык проглотил? – гаркнул на меня другой.
– Пока везли его, вроде по-русски лопотал, – вспомнил третий.
– Ну, разведчик, точно!
– Переслать его Сеславину?
– Да с кем? И так народу оружного мало.
После такой перемолвки один мужик взвел пистольный курок и направил ствол мне в лоб. Я невольно зажмурился, хотя почему-то особого страха не чувствовал.
Когда же снова приоткрыл глаза – пистолет был опущен; мужик, желавший меня пристрелить, уже стоял поодаль, а напротив меня переминались ноги чьей-то лошади.
– Что делал на усадьбе? – раздался сверху явно командирский голос.
– Он, яблоки, гад, воровал у деда Мити! – ответил за меня один пеший мужик, и партизаны дружно заржали.
– Не воровал я, – выдавилось из меня наконец.
– Ну да, он сам тебя потчевал! – ухохатывался тот же селянин.
– Ну, так што? Может, проще – в расход мусью? – спросил другой у всадника. Я не ошибся, тот, действительно, оказался партизанским командиром.
Повисла тяжелая пауза…
Я услышал осеннюю тишину, которую так любил в детстве – без пчел, без комарья, лишь с каким-то усталым остатком от птичьего гомона…
– Али креста на ём нет?.. – прошелестел кто-то сочувственно в рядах партизан. И ему прилетел тихий ответ:
– Денис Василич говорил, мол, поступайте с пленными по-христиански…
– По-христиански? – вдруг с каверзой, громко переспросил командир.
Я наконец поднял голову и взглянул на грозного всадника.
Синеглазый и широкоскулый, с русыми, чуть вьющимися волосами, он тоже пристально смотрел на меня. Я не отвел взгляда, хоть в его глазах светилась весьма многообещающая ненависть…
Наконец он отвернулся, чтоб нагнуться из седла к телеге, взял оттуда лопату, облепленную до черенка серой землей, и швырнул ее мне под ноги.
– Копай себе могилу! Прямо здесь.
Тот партизан, что целил в меня раньше, снова вскинул свой пистоль. Другой поднял гренадерское ружье на уровень моей груди:
– Ну!..
– Палки гну! – невольно окрысился я, взял лопату и начал копать.
– Не здесь! – сказал командир. Он отъехал несколько шагов и ткнул пальцем подле другой березы, помоложе: – Тут рой. Корней меньше.
Видимо, они умели ценить время… Командир даже спрыгнул с коня и каблуком сапога очертил, где копать.
Я снова принялся за дело. Как только я срезал верхний слой дерна, копать стало легче. Тупая лопата уходила в песчаную почву как в масло. Я даже пришел в трудовое неистовство и все быстрее и яростнее бросал землю вбок, норовя засыпать сапоги крестьянину с пистолем. Но тот будто не замечал моих нападок…
Все вокруг молча ждали. Усердно копая, я чувствовал пристальный взгляд командира…
