– Помню!.. – Я уже вовсю разнюнился. – «Если раздружимся, пусть нас невтоны покарают!..»
– Я – за них! Ведь может собственных невтонов российская земля рождать!.. – Андрей саданул себя в грудь. – Ты не понимаешь, ты ведь не со мной раздружился, паскудник, ты – со всей Россией…
Он сжал меня до хруста.
– Не ругайся… А ну, сам не ругайся! – загомонил тогда Степан и стал выдирать меня из Андреевых тисков.
– Да! – крикнул Степе в поддержку и Фрол. – Не ругай его! По-моему, он вообще русский. Это ты у нас мордвин.
– Спасибо, – от души поблагодарил Андрейка.
– Мальчишки, не надо… – помню, откуда-то раздавался все время тихий и примирительный голос деда Мити. Стало быть, он все это время сидел с нами. Вот только пил или нет, не вспомню. Скорее всего, опрокинул кружечку-другую, но, конечно, не на ровнях с нами.
Но Андрей уже сцепился с Фролом.
– Чо?! Ты это мне говоришь, своему командиру?
– Да, вашсиятельство!.. – осклабился в ответ тот.
– Чо-о? Бунт на корабле? – приподнялся Андрей. – Ты! Пугачевец хренов! Смир-рно!
На что Фрол продемонстрировал ему смачную дулю.
– А вот хрен тебе!
Андрей ловко перехватил руку с дулей и вывернул так, что всадил Фрола щекой в сковородку. А выпустив, с другой руки заехал ему в челюсть.
Степан кинулся Фролу на выручку. Я ввязался разнимать, получил удары – по уху и в челюсть – с обеих сторон, сам обозлился и пошел махать направо и налево… Вокруг стояли лязг и треск – опрокидывались и разбивались бутыли и плошки, расщеплялись ружья, покатился с колокольным звоном самовар…
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой
…Сорвала один, другой, подосиновик за белым, так и углубилась в лес… Просто напал охотничий азарт! Прадедов! Если на прогулках за усадьбу даже служки надо мной посмеивались – шли сами с полными корзинками, я же, хоть убей, не видела ни одного гриба, то теперь… Тут теперь для меня было раздолье: не успеешь один сорвать, ан из-за другого дерева, из-под листочка, кажет яркую шляпку другой.
Корзинки не было. Я отстегнула один кисейный буф от рукава и складывала славные трофеи в мешочек из дорогущей парижской ткани…
Вдруг совсем рядом треснула ветка. Я так и присела – схватившись за сердце. Тут хрустнула другая… И спереди, чуть слева, стал надвигаться приглушенный шум и ропот множества идущих по лесу людей.
Я вовсе прикорнула за большим стволом.
И сразу из-за соседней сосны показался штык… Я вжалась в усыпанную хвоей и листвой канавку, прямо возле двух роскошных боровиков. И только когда поняла, что отряд проходит чуть левее, немного высунулась из убежища.
Французы с готовыми к бою ружьями, с приставленными к ним штыками, медленно крались к заимке. Каждый солдат старался огибать трескучие сухие ветви и валежник и хранил молчание. Но по неистребимой французской привычке всё же все неудержимо шептались, а иные едва ли не в голос бурмотали – как тетерева на току.
На них злобно цыкнул человек в шапке а ля Бонапарт, и я сразу узнала незабвенного полковника Пикара.
Рядом с ним – немного впереди – шагал человек в шинели и широкополой шляпе, показавшийся мне удивительно знакомым.
Когда французы прошли, я с колотящимся сердцем двинулась за ними. Совсем скоро забрезжил родной прогал перед заимкой. На жерди упавшей в лопухи околицы завиднелся лузгающий семечки силуэт – наш часовой, и два передовых французика, быстро свинтив с ружей штыки, с этими штыками, как флибустьеры с кинжалами, к нему покрались…
Тут я уже не раздумывала. Говорят, это совсем худо для девушки. Но уж какая есть. Кровь бьет в голову, и я просто перестаю бояться и соображать.
Прежде чем те двое добрались до часового, я как фурия напрыгнула сзади на ближнего солдата и рванула на себя его ружье. Он ахнул (возможно, получая разрыв сердца), но даже в падении ружье не отдал, вцепившись в него мертвой хваткой.
Все это произошло в одну секунду. Я повалилась вместе с ним на землю, уперлась коленом в его стянутый ремнями живот и, быстро перехватив по ружью рукой, нажала спусковой крюк.
Показалось, выстрел ахнул возле самого лица…
– Ребя!.. Франсы идут! – заорал опомнившийся часовой.
В этот момент меня ухватили с обеих сторон за руки и вырвали наконец ружье. Один француз замахнулся на меня штыком, другой – прикладом, я зажмурилась, но ни один так и не ударил, только выдохнули шумно, чертыхнулись, – вот что значит куртуазность, воспитание! А может быть, на мне платье было такое красивое?.. Впрочем, оно давно все было в земле и лесном соре, в сухих и прелых листьях, еловых иголках…
– Да бросьте вы ее! – где-то рядом просипел голос полковника. – Вы двое, остались! Остальные – в атаку!.. Помните, Жана Бекле брать живым! И вообще – побольше пленных!..
Из дневника Жана Бекле
Когда в нашу драку вмешались французы, я тоже не припомню. Да, думаю, и никто этого толком не понял.
Я только решил, что допился до горячки, когда передо мной вырос полковник Пикар. Тем не менее, я цапнул чей-то пистолет и уже навел на мерзкого засранца, когда чудом выбравшийся из-под какого-то завала Фрол разбил о мою слабую голову пустую бутылку…
Падая, я успел заметить, как Пикар и какой-то осанистый воин позади него (чертовски похожий на отца!) стреляют во Фрола.
Впрочем, мне показалось (а так и было, как прояснилось впоследствии), что обессилевший Фрол упал на меня сверху секундою раньше, чем просвистели французские пули.
* * *
Когда я разлепил глаза, за оконцем уже еле брезжило – то ли настал в лесу вечер, то ли уже новое утро. Сердце мое чуть жило, подергиваясь будто на невидимой ниточке, зато голова не то что не трещала, а даже радовала особенно покойной тишиной и ясностью. Вот что значит чистейший кутеповский первач!
Я приподнял голову, потом и сам уселся на устланной периной лавке, на которую, как видно, меня кто-то заботливо недавно (или давно?) уложил.
За столом теперь сидели мой отец и полковник Пикар. Более в комнате никого не было. Между самым родным мне и самым ненавистным из людей стояла чуть початая стеклянная бутыль с живительной мутной жидкостью.
Отец, увидев, что я очнулся, сразу наплескал в кружку из этой бутыли. Протянул мне.
– Давай, прими. Будет легче.
Другой рукой он потрепал меня за грязные вихры.
Я, хоть и не хотел похмеляться, сделал глоток – и сразу схватил ломоть хлеба, протянутый отцом. Сильно втянул носом свежий запах ржаного мякиша, и лишь потом откусил.
– Ты давно приехал, папа?
– Я почти нагнал вас еще под Смоленском, – отец уселся снова на место.
Полковник же, напротив, поднялся и, чему-то усмехаясь, стал прогуливаться по избе.
