Ну допустим, приду, поинтересуюсь. А коли скажет, знать ничего не знаю, сударь, и пойдите вон из моего дома? Такое тоже вполне в мыслях его допускалось, однако страсть, горящая в самой середке истомленной несчастиями груди, вкупе с преследующими многолетними неудачами в делах, какие начинал да только ни одно из которых не завершил счастливо, не давали ему отказаться от своих намерений. Было уж все равно: иль так выйдет все, как задумал, или же ничего для жизни боле не останется, кроме как пустить себе пулю в лоб, проставив завершающую точку в делах своих.
В то же время что-то изнутри теребило его всяко и убеждало, что стоит он на верном пути. Пускай и без ясной перспективы, если отвлечься от одержимости идеей этой и хорошенько взвесить все дальнейшее. Даже добудет он его, даже возьмет в руки, приблизит к глазам своим, положит руку на его холодный лоб — что потом? С чего начинать другую жизнь свою, с какого шага?
Терзаемый этими размышлениями, весь следующий день Яновский провел подле особняка Бахрушина на Лужнецкой улице, стараясь не притягивать к себе лишнего внимания, в ожидании появления купца Алексея Александровича. Несмотря на прохладную погоду, прохаживался мимо с видом праздношатающегося франта, отходил в дальний конец, не отпуская взглядом подходы и выходы из особняка, ждал верного момента. Следовало непременно убедиться в том, что хозяин — в особняке и что — один. На крайний случай, допускались женщины и дети. Гости же, как и мужская прислуга, были уже для плана его лишними, невольно или же любым встречным действием могли чувствительно помешать делу.
По характеру своему Яновский был заносчив и задирист, однако в то же время считался человеком отчаянно бесстрашным и мужественным. Такое сочетание в нем дурного и высокого нередко приводило к скверным конфликтам в офицерской среде. Случавшиеся раздоры, связанные с его именем, касались преимущественно отношений с женским полом, но бывало, что возникали и иные обстоятельства, где Яновскому приходилось отстаивать и защищать честь офицерского мундира. При этом не лишен был он подлинной офицерской доблести, что не раз и не два было доказано им в жизни и в бою. И лишь благодаря последнему качеству, хотя и с немалым трудом, все же удавалось ему оставаться пока при военной службе. Однако знал, что предстоящий поход, по многим причинам, вполне может сделаться в его офицерской карьере последним. Это знание и подталкивало дополнительно, тянуло к новым событиям, могущим, как ему казалось, многое в жизни его изменить. Только кроме черепа этого, на который натолкнул его слепой случай, зацепиться жизнью покамест было не за что. И оттого решенью своему он радовался и последствий не опасался. Боялся лишь разочарования. Но это могло быть лишь впереди. А пока он продолжал флотировать вдоль Лужнецкой улицы, стараясь по возможности оставаться неприметным.
Шанса своего Яновский дождался уже на другой день, когда, засекши перед обедом убытие мужской челяди по всяческим хозяйственным нуждам, прикинул, что теперь в доме посторонних быть не должно. Сам же хозяин только подъехал к особняку на развалистых пышных санях. По предположению лейтенанта в доме оставался лишь пожилой привратник-камергер при входе, ну а дети и жена, коль такие имелись, помехой в его деле не виделись.
В своих предположениях он оказался более чем прав. Жена Алексея Александровича Вера Васильевна Бахрушина, урожденная Носова, верная помощница супруга своего во всех делах и мать его детей, и на самом деле в те дни отсутствовала в городе, как и их дети, увезенные ею в Зарайск. Там, на родине предков, семья еще в семидесятые годы прошлого века выстроила церковь, богадельню, училище. Теперь же в обозримое время предстояло еще строительство больницы, родильного дома и амбулатории.
И это обстоятельство также счастливым образом работало на задачу, хотя о нем Яновский пока не знал. Тем не менее все и так уже складывалось удачно, было и предвкушение того, что старания его не останутся бесплотными. Так и вышло. Правда только по одному лишь его разумению.
Прогулочным шагом направился он к парадному подъезду особняка. Пронзительный ветер первых мартовских дней забирался к нему под воротник, овевая шею под тонким кашне. Он же слезил лейтенанту глаза, словно желая этими невольными слезами предпринять слабую попытку избавления его от безрассудства, какое бравый морской офицер задумал осуществить. Только офицер ничего уж не хотел в деле своем менять. Он позвонил в парадный звонок и решительно стал ждать, пока ему отворят дверь.
Открыл старик, привратник. Яновский мысленно усмехнулся. Первый шаг был выигран без борьбы.
— К кому, сударь? — вежливо поинтересовался привратник, чуть склонившись.
— К господину Бахрушину, — совершенно спокойным голосом ответил Яновский, ничуть не потеряв хладнокровия, — по чрезвычайному делу.
— Как прикажете доложить?
— Скажите, Яновский, литератор и публицист, пишу о театре, имею к Алексею Александровичу предложение, от которого он навряд ли откажется.
— Сию минуту, сударь. — Старик пригласил его зайти в переднюю и немного обождать. И пока тот отряхивал с себя снег, привратник успел вернуться обратно. Принял пальто, шапку, скинул себе на руку кашне, устроил все на вешалку. Однако визитер стянул кашне обратно и обернул им шею.
— Я провожу, с вашего позволенья. — Старик рукой пригласил его следовать за ним. — Хотя, должен вам заметить, господин Яновский, что Алексей Александрович не любят неожиданных визитов, они предпочитают заблаговременность.
Последним, произнесенным стариком словам Яновский внимания не уделил, пропустил мимо ушей. В замысле его этап этот уже числился пройденным. Привратник вел его к кабинету Бахрушина, располагавшемуся в левом крыле просторного здания, содержавшего в себе жилую часть, и бо́льшую долю музейного пространства. Миновав вестибюль, они шли через вереницу залов, и, идя за стариком, офицер как бы ненароком бросал взгляды налево и направо, ища опасности от уходящих в сторону от главной залы комнат и пространств. Однако тишина, стоящая вокруг, ничем не нарушалась, кроме гулкого эха его каблуков, ударявших по навощенному паркету.
Яновский одернул сюртук — он был в штатском — они подошли к дверям кабинета. Старик распахнул обе створки, поклонился в направлении письменного стола и доложил:
— К вам, Алексей Александрович. Господин Яновский.
Посетитель зашел, и за ним тут же бесшумно прикрылась дверь. Бахрушин, чуть приподнявшись с обитого шелком ампирного стула с подлокотниками, произвел вежливый жест рукой, приглашая присесть в гостевое кресло, стоящее перед письменным столом. Сам же остался на месте: ухоженная остроконечная бородка, безукоризненно сидящий черный пиджак поверх белой рубашки с твердейшим крахмальным воротником, мушкетерские усы, чуть франтоватые, с подвитыми вверх кончиками. Пенсне, аккуратно зачесанные к затылку волосы, внимательный взгляд.
— Чем могу быть полезен вам, господин Яновский? — Он задал вопрос гостю и улыбнулся. Улыбка у него была приятной и открытой, без свойственной богатеям неискренности — гость сразу понял такое про этого Бахрушина. Тот же решил уточнить визит незнакомого журналиста другим еще вопросом: — Пишете, кстати говоря, для чьего издания?
«Жалко будет его убивать… — подумал в этот же момент гость, — сразу видно, человек славный. А только ведь придется, если что. Другого способа нет. Никому из нас».
А на словах ответил, также соорудив на лице открытую улыбку на манер хозяйской:
— Я, если позволите, сразу уж к делу перейду, господин Бахрушин.
— Разумеется. — Тот снова улыбнулся, однако успел, не укрыв этого от гостя, мимоходом бросить взгляд на напольные часы. Они как раз дважды пробили. Гость, не снимая с лица улыбки, кивнул в угол кабинета, откуда донесся бой часов.
— Слыхали, Алексей Александрович? Словно сама судьба привечает нас в нашем с вами общем деле.
— В каком таком деле, позвольте полюбопытствовать? — удивился Бахрушин. — О чем это вы, любезный?
Яновский снял с себя улыбку и произнес, медленно выговаривая слова:
— Это вы послушайте меня, любезный. Я теперь же скажу вам то, что обязан сказать, а вы уж после сами станете решать, слушать вам еще или же сразу умереть.
С этим словами он запустил руку в прореху сюртука и сразу вытянул обратно, но только уже с револьвером. И положил его перед собой на стол.
Бахрушин не дернулся, как того ожидал Яновский. Он просто помолчал несколько длинных секунд, после чего протер пенсне мягкой фланелью и негромко отреагировал:
— Хорошо, говорите, я вас слушаю, господин Яновский. Если только вы на самом деле тот, кем назвались.
Лейтенант молча кивнул.
— Тем самым, кто я есть, тем и назвался. Яновский моя фамилия. Была, есть и будет всегда. В отличие от фамилии моего деда. Она, правда, несколько отличается от моей, но звучит похоже — Гоголь-Яновский. Надеюсь вам, как коллекционеру, она известна?
