Аркаша не ответил, отвернулся усмехаясь.
— Ты не усмехайся, потому что ты еще млад. Во-о, сынок! Я сорок лет топор в руках держу. Постучи-ка ты с эстоль кастрюлями — само дело тебе скажет, что и для тебя задача поставлена. Ась? — отозвался он вдруг на чей-то вопрос. — А как же! Вот, поезжай в Смоленскую область, в Ново-Дугинский район, там Карасев Иван Демьяныч избы ставит, мой дружок. С мечтой работает! Как глянешь — самому захочется в таком терему пожить!
— Вот и видать, ты с мечтой работал. Полпальца-то и нет! — сказал Аркаша и засмеялся. — Вот тебе и мечта! Когда работаешь, мечту долой! В выходной — другое дело: кружку пива — и мечтай.
— Ты прав… — начал Самобаев.
— Мечтать будешь — щи убегут, — перебил его поощренный повар. — Каша подгорит!
— Ты прав. У тебя-то она никогда не подгорала. И не подгорит.
— Это да. — Аркаша довольно улыбнулся. — Не-е! Жалоб на это еще не было, Я еще маленький дома уже умел ее варить.
Самобаев посмотрел на него с сожалением.
— Ты какой был в семье по счету?
— Восьмой. Меньшой.
— Так и есть. Я помню, когда мать у меня пекла пироги, у нее всегда под конец оставалось тесто. Что тогда делать?
— Булочку можно испечь. Сдобную.
— Вот-вот. Сдобная. Без начинки.
Все засмеялись, и повар за всеми.
— Шалишь, Сысой! У меня так не бывает!
Самобаев хотел еще что-то сказать и не сказал.
— Эй, грамота! — окликнул он Газукина и, поставив кружку на тумбочку, направился к нему. — Написал, что ли? Право, сочинитель! Да не «ева», а «его» — последнего. Ошибку, говорю, исправь. Ева!
Газукин побагровел и закрыл листок грудью.
— Учиться надо, Вася, — раздался голос Герасима Минаевича.
— Это ты, Герасим, и не думай. Профессором ему не быть. На руке чего-нибудь рисовать иголкой — вот это да…
— Да где мне учиться-то? Где она, школа? — заорал Газукин, оскалясь, стараясь подобрать дрожащую губу.
— А ты вот к нему обратись. — Самобаев кивнул на Федора, — Толкай его посильнее. Смотришь, и школа будет. Ну что? Давай заявление!
Он потянул бумажку из-под Васькиного локтя. Васька резко прихлопнул ее ладонью — не трожь! — и заявление Василия Ивановича Газукина, над которым он так долго трудился, разорвалось на две части. Васька смял его в комок, вскочил и пошел, куда глаза глядят, — в дальний конец барака. Он сел там, вдали, на топчан Федора и стал рассматривать свою руку, забинтованную выше локтя.
— Федь! — негромко позвал он.
Федор прошел к нему, сел рядом, и они оба замолчали. Чтобы не касаться больных вопросов, Федор спросил:
— Что это у тебя?
И сразу же пожалел об этом. Газукин заглянул ему в глаза с отчаянием, словно хотел дознаться, есть ли у него хоть один друг на свете. Должно быть, он решил все-таки, что есть, — молча приблизил к Федору локоть и отвернул край повязки. Федя увидел багровый ожог там, где раньше были слова: «Век не забуду», где синел когда-то девичий силуэт.
— Выжег?
Васька кивнул:
— Паяльником.
— С ума спятил! Кто это тебя надоумил? Уляша?
Васька мужественно покраснел и еле заметно моргнул: «Да».
— Ого! — Федор знал Уляшин характер.
— Мы не гуляем, — признался Васька. — Неделю уже. И на кино сама ходит. Она как увидела это дело, вот это: «Век не забуду», сразу как отрезала. Знаешь, что сказала? Когда век пройдет, когда забудешь, тогда являйся, подумаем. Врет ведь! Фасонит! А? А мне что — паяльник есть, можно и вывести!
Он опять испытующе посмотрел на Федора.
— Слушай-ка! В самом деле! Или, может, разыгрывает нас Сысой? Чего это он про школу говорил?
— Ты бы пошел?
— Пойду. А что ты думаешь — не смогу? Шесть классов у меня… Врешь ты все! — Он посмотрел на Федора злыми глазами.
— Я ничего еще не говорил! — Федя задумался. Он вспомнил о письмах матери. «Доучись, успокой!» — просила она. Может, и не было бы у него такой неопределенной судьбы, если бы он окончил спокойно свои десять классов! Ведь кончают же некоторые! Даже с медалью… Молодые, а все видят впереди, весь свой путь. Не рвут постромок. Интересно все-таки, как устроены эти всевидящие глаза и это разумное сердце?
— Я ничего еще не сказал, — повторил Федя. — Когда будет ясно, тебе первому скажу.
Они посидели молча, потом Васька ушел стелить свою постель.
Весь барак уже мерно дышал, с перебоями и всхрапываниями, и горели только две лампочки, а Федя все еще сидел, раздумывая о своих делах. В первом часу ночи он выдвинул из-под топчана чемодан, достал оттуда тетрадку и пузырек с чернилами и, подсев к тумбочке, изогнулся, как изгибался час назад Васька, стал быстро писать. Он писал заметку в редакцию областной газеты.
Если бы Федора спросить в ту минуту, что заставило его так решительно взяться за перо, он не смог бы дать ответа. И все же он сказал в заметке много верных вещей: о том, например, что, кроме киносеансов (которые в поселке бывают редко), рабочим надо бы показать иногда и спектакль. Рабочие хотят общаться, спорить, получать ответы на интересующие их вопросы по внутренней и международной политике. Они хотят слушать лекции, учиться и повышать свой культурный уровень. Молодой способный токарь Василий Газукин не раз уже обращался с вопросом, будут ли в поселке книги, будет ли школа для рабочей молодежи, — что ему ответить?
Федор написал и о драмкружке и о том, что есть среди рабочих комбината немало талантов. Они сумели бы разогнать скуку зимних комбинатских вечеров — было бы где развернуться! «Руководители комбината не могут, видимо, понять той простой истины, что комбинат из стройки постепенно становится предприятием, что в связи с этим на комбинате растут кадры постоянных рабочих, решивших связать свою судьбу с судьбой комбината навсегда. Для этих людей надо создать нормальные условия жизни». Федя даже потер руки от радости, когда перечитал этот абзац.
Затем он сказал об интеллигенции комбината. «Перед группой молодых инженеров, — писал он, — недавно встал технический вопрос, от решения которого зависела судьба плана. Решить этот вопрос было бы значительно легче, если бы инженеры имели необходимую техническую литературу. В частности, очень нужна для работы книга „Измельчение руд“ Крапивницкого».
Федя подчеркнул название книги и этим до некоторой степени выдал себя. К этой последней фразе он обязательно должен был прийти, потому что из-под его тетрадки, все время выглядывал уголок фотокарточки и там были видны чьи-то волосы, прозрачные и легкие, как струи тепла.
Перечитав заметку, Федор спохватился: что если ее увидит Антонина Сергеевна? Или Фаворов… Больше равнодушия! Он закрыл глаза, сжал кулаки коленями. Какие названия книг можно было бы поставить рядом с «Измельчением руд»? Чтобы получился деловой перечень, чтобы видно было ясную мысль техника и только техника? «Надо будет спросить у инженеров», — сказал он себе, ложась спать. Топчан долго и мучительно скрипел под ним в эту ночь.
Два конверта были опущены в почтовый ящик, из них один — с заметкой Федора, а во втором было письмо. Начиналось оно словами: «Товарищ председатель!», а дальше шла та же заметка. Конверты легли в ящик без звука, словно улетели в пустоту. И с этого момента потекли дни и недели, похожие одна на другую. По утрам Федор затемно убегал на работу. Вечером возвращался в барак, вытягивался на своем топчане, перебирал в памяти все, что произошло с ним за прошедшие месяцы. Больше нечего было делать — ответы на письма не шли; только одно и оставалось: лежи да раздумывай.
Чаще всего Федор ломал голову над своей последней встречей с инженером Алябьевым. Произошла она еще до того, как Федя отправил заметку.
Он сидел в красном уголке и рисовал на листке бумаги симметрично расположенные квадратики. Так должны были разместиться портреты ударников на Доске почета. Пакет с фотографиями лежал здесь же на столе, но думал Федя в ту минуту совсем о другом — у кого бы из инженеров спросить о нужных для них книгах? Заскрипел под окном снег, хлопнули двери тамбура, и в барак вошел, громко дыша с мороза, Алексей Петрович. Федя встал, сел, засмотрелся на матовую белизну его лица, на усталые морщинки и только через минуту заметил, что Алябьев ничего не говорит, только дышит с мороза.
— Доска почета? А? — спросил он наконец, увидел плакат и, достав фотографии ударников, стал их рассеянно просматривать, перекладывая из стопки в стопку. Свою фотографию он переложил, не глядя, как листок белой бумаги.
Дойдя до последнего фото, он растерялся, — словно не нашел того или, может быть, той, кого искал. Он снял шапку и начал снова перекладывать фотографии. Светлые тусклые волосы его, примятые шапкой, не спеша поднимались — прядь за прядью. Когда Алексей Петрович стал перебирать фотографии в третий раз, он косо взглянул на Федю — не находят ли некоторые товарищи странной эту бесцельную игру в карточки? Федя сделал вид, будто ему все безразлично, и стал рисовать на своем листе вопросительный знак.
