— Из дробилки никого не занесли на доску? — услышал он и, не поднимая головы, ответил:
— Дробилка провалила весь план.
Через минуту Федор поднял глаза и вздрогнул: инженер внимательно читал его заметку. Перебрав все фотографии, он, должно быть, заглянул в пакет — не осталось ли там еще карточки — и вот наткнулся.
Заметка была переписана начисто и заканчивалась словами: «в частности, очень нужны…» — здесь Федя оставил полстраницы для перечня книг. Он собирался дописать заметку после разговора с инженерами.
— Надо конкретнее разговаривать о таких вещах, — сказал Алексей Петрович. Голос у него был надтреснутый, подчеркнуто безразличный. — Если о книгах говорить, то надо писать прямо: «Измельчение руд».
Вспоминая об этом, Федор чувствовал легкое удушье, глаза его загорались, он никак не мог отделаться от подозрений. В тот день Федя тоже помертвел на секунду. Но тут же улыбнулся: «Ведь он женатый!».
— Эта книга у меня уже записана, — сказал он как мог равнодушнее.
— Интересно, кто…
— Фаворов, — сразу же нашелся Федя. Пристально, как следователь, взглянул Алябьеву в глаза, и тот вспыхнул и отвел взгляд, хоть и был старше Феди лет на восемнадцать. Потом Алексей Петрович спохватился:
— Но ведь, кроме этой, еще книжки есть! — воскликнул он, собираясь с мыслями. — Какие же книги мы возьмем?..
Ни одно название не приходило в голову Алексею Петровичу. Наконец он успокоился и ясным голосом техника, только техника, продиктовал: «Дробление и грохочение», «Механическое обогащение руд», «Буровзрывные работы», «Бурение шпуров» и еще десятка полтора таких же малопонятных для Феди названий.
О своих газетных делах Федя сказал только Володе Цветкову, Самобаеву и Герасиму Минаевичу. Дизелист и Федя сдружились, они вместе теперь ходили к полочке, куда почтальон бросал письма для четвертого барака. Оба они ждали от почты чудес. Когда они вытягивались рядом на своих топчанах и начинали глядеть в потолок, часами не произнося ни слова, Самобаев говорил:
— Гляди, ребята, беседа опять пошла.
Иногда Федор нарушал молчание:
— Герасим Минаевич!.. Ответят?
— Обязательно.
— Не отвечают что-то. Уж вон сколько прошло…
— Москва не сразу строилась. Месяца два, а то и три подождем. Там так. Зерно вон сколько лежит в земле, пока набухнет…
Федя не мог точно сказать, о каком письме говорит дизелист — о своем или о Фединой заметке. Но после таких утешений он чувствовал себя лучше и улетал в будущее, на полгода, на год вперед. Он уже заведовал клубом, а в клубе работали кружки: драматический, хоровой, любителей рисования и литературный кружок. Каждую среду собирались в библиотеке инженеры и стахановцы решать какой-нибудь острый технический вопрос. Приходила Антонина Сергеевна в своем зеленовато-голубом свитере, нарядный Фаворов, инженеры из технического отдела, — никто уже не смеялся над Федей. А сам он, одетый просто — все в том же сером костюме, — он, чтобы не мешать занятиям, неслышно проходил через эту комнату по своим очень важным делам. Он не собирался никого колоть своим присутствием, говорить о своих заслугах, осторожно закрывал за собой дверь и, случайно оглянувшись, с болью замечал сквозь щель взгляд Антонины Сергеевны, брошенный ему вслед, — взгляд полный благодарности и грусти: она одна обо всем догадывалась…
Федор багровел, стыдясь этих мыслей, потому что это были мысли слабого человека. Ведь легче всего рисовать в воздухе! Не было и не будет более вдохновенной живописи!
Он резко обрывал эти мечты: таким способом он уже с давних пор боролся со своим героем, который упорно лез на видное место и даже скромностью готов был похвастать. Федя наказывал его — начинал читать газету или книгу про Галилея — общественную книгу, которую читал и перечитывал весь барак.
Но, должно быть, такова была его судьба. Воображение тотчас подсовывало ему другую картину: вот в газете напечатана его заметка. Когда Федя писал ее, он долго подбирал себе псевдоним: «Жало», «Оса», «Глаз» — потом решил, что это трусость, и подписал заметку своей фамилией.
И вот заметка появляется, все называют имя Феди и вдруг — тррр! — телефонный звонок: «Гусарова в управление!» Федя идет спокойный, готовый ко всему…
Очнувшись, Федор спрашивал у Герасима Минаевича:
— Что он может мне сделать?
— Что? — Герасим Минаевич, опустив брови, сурово размышлял. — Что сделает? Шут его знает, не могу придумать. Он хитрее меня.
Так и текли Федины дни в попытках понять прошлое и угадать будущее. А в самом течении этих дней ничего интересного не происходило. И чем дальше затягивалось ожидание, тем живее предчувствовал Федя скорый приход неизвестных перемен в своей жизни.
По его требованию в красный уголок провели телефон, и теперь Федя, ожидая ответа телефонистки, мог подолгу слушать, о чем говорит поселок. Каждый день — и утром и вечером — высокий, приглушенный голос кричал издалека о бочкотаре под капусту, о жирах, об организации второго пищеблока в Суртаихе. «У меня люди здесь по два часа ждут обеда!» — кричал этот голос, и Федя, закрыв глаза, видел Антонину Сергеевну, похудевшую, запыленную, за столом в этом пищеблоке. По вечерам секретарша начальника пожарной охраны знакомилась с кем-то по телефону. Федя слышал только ее голос, прерываемый долгими остановками: «Не может быть… Вы очень самонадеянны… Зачем вам это знать?.. Ха-ха-ха! Ваши усилия будут напрасны!..» Иногда Федя слышал переговоры между начальником транспортной конторы и начальником жилищно-коммунального управления: «Иван Кондратьевич, у меня к тебе деловой разговор, ты подскочи ко мне…» — «Борис Емельяныч, рад бы, душа, да занят. Служба…» — «Слушай, не ломайся, у тебя лошадей до биса, весь транспорт…» — «А у тебя? Серого рысака запряги — и айда. Нужда ведь твоя?..» — «Нужда государственная…» — «Тем более, об чем речь!..» — «Да-а, ты, я вижу, такой же…» — «Пока еще все такой, самостоятельный. Передадут вот в твое ведомство — будешь тогда меня вызывать…» — «Придется нам у Медведева назначить свидание…» — «Это дело! На нейтральной почве…»
Все эти разговоры отдавали скукой и однообразием таежной жизни, но Федя и в этой скуке чувствовал напряженное ожидание, словно весь поселок вместе с ним ждал письма.
Один раз, сняв трубку, Федор прикоснулся ухом к гробовой тишине — весь комбинат молчал. Он сразу понял, в чем дело; в этом молчании раздался знакомый Феде бас:
— Ты все-таки ответь, ты чего там опять колбасишь?
— Максим Дормидонтыч, я сделал, как надо было, — отвечал легкий голос, будто с луны. Феде показалась знакомой эта скороговорка. — Забои, забои здесь все мокрые! Поскольку у нас еще нет сушки, мы решили перейти на четвертый карьер…
— Там же твердый камень! Немедленно прекратить! Ты что, хочешь мне производство остановить? Ты для этого просился на Суртаиху? Алябьев! Громче говори! Что люди? Ты мне людьми не тычь, я сам тоже человек, а с меня все равно спрашивают. Слушай сюда: немедленно прекращай все эксперименты!
— Максим Дормидонтыч, не прекращу. Нам надо ориентироваться на твердые пласты, потому что в них больше процент пе-два-пять. И потом они составляют основу… Рано или поздно, а придется…
— Мне сегодня нужен мягкий камень! Ты забыл, какое сегодня число? Дай трубку Чинарову!
— Чинаров на карьере… Я понимаю, вам надо поскорее доложить о перевыполнении плана. Вы это сделаете…
— Я не собираюсь с тобой здесь шутки шутить! — загремел Медведев. — «Составляют основу»! Я тебе еще раз говорю… приказываю — давай мне верхний пласт, мягкий. Тот, что сейчас мелем! Мы сейчас очень хорошо идем!
— Максим Дормидонтыч! Мы уже целую неделю шлем вам твердый камень, а вы и не догадываетесь…
Управляющий ничего не ответил на это.
— Мы даем ему полежать. Полежит на поверхности месяца три и становится мягким — трескается весь. Это товарищ Шубина открыла…
Медведев ничего не сказал. Наступило долгое молчание. Потом управляющий спросил:
— Суртаиха, слушай-ка… Там Шубина не подошла?
— Вот она, около меня…
Федя почувствовал острый укол в груди и припал ближе к столу.
— Шубина слушает… — Он узнал голос Антонины Сергеевны, едва уловимый, как далекий огонек во мгле.
— Рапортую вам, товарищ Шубина! Слышите? Рапортую, рапортую! Ваш завод вчера выполнил дневную программу. Хорошая руда! А? Смена будет в апреле! В апреле, в апреле сменю!
Разговор Медведева с Суртаихой закончился. Один за другим стали вступать в трубку осторожные голоса поселка, и опять закипел, забродил разноцветный хор. А Федя сидел около своего нового телефона и, полузакрыв глаза, смотрел в одну точку. Медленно проходила колющая боль в груди. Он вдруг живо вспомнил, как Алябьев искал ее фотографию в пачке портретов — три раза перекладывал! «Ничего, — тут же утешил его бодрый и сильный голос. — Ни на кого она так не смотрела, как на тебя, вспомни, как ласково темнели ее глаза, — это ведь только для тебя!» Федя стал вспоминать и ахнул: как побежала она тогда за чайником для Алябьева! Повисла в воздухе и стала таять, словно улетела к белым от лунного света баракам!.. «Ничего, — вмешался сильный и уверенный голос. — И ты побежал бы. И потом, он женат. А под руку она держала в тот вечер тебя! И когда придет твое время…» И Федя опять полетел в знакомые ему края, в будущее — на этот раз он не смог совладать со своим воображением.
