В последующие годы они разработали своеобразную теорию Шрэндер, впрочем ничего не объяснявшую и редко озвучиваемую в отрыве от их деяний. Однажды субботним днем в поезде до Лидса они убили старуху в мрачном тамбуре и, перед тем как затолкать труп в туалетную каморку, написали красной гелевой ручкой у нее в подмышечной впадине: «Ниспошли мне сердце неоновое, найди его внутри». В тот раз они впервые пошли на дело вместе. В дальнейшем, иронически отклоняясь от обычной траектории, они увлеклись поджогами и убийствами животных. Кэрни стало полегче уже в силу дружбы — или пособничества. Лицо его, прежде костлявое, как череп, смягчилось. Он стал уделять больше времени работе.
Но в итоге все только к пособничеству и свелось. Несмотря на умиротворительные жертвы, отношения со Шрэндер не менялись: она преследовала его везде. Спрэйк требовал к себе все больше и больше внимания. Карьера Кэрни зачахла. Брак с Анной расстроился. К тридцати годам он совсем закоснел от постоянного страха.
Если же ему случалось расслабиться, Спрэйк возвращал его к реальности.
— Ты все еще не до конца веришь, что это происходит на самом деле, — говорил он тихо, вкрадчиво. — Ведь так?
Или:
— Ну же, Майк. Майки-Майкл. Мне можешь признаться.
Валентайну Спрэйку было уже за сорок, но он жил с родителями. Семья Спрэйк держала секонд на севере Лондона. Состояло семейство из старухи, говорящей с едва уловимым среднеевропейским акцентом и любившей в усталом трансе пялиться на чудаковатые религиозные картины; брата Спрэйка, мальчика лет четырнадцати, день-деньской сидящего за конторкой и жующего что-то с запахом анисового семени, и сестры, Элис Спрэйк, тяжеловесной, рассеянно-улыбчивой, с оливковой кожей и едва заметными усиками, которая испытующе оглядывала Кэрни крупными карими глазами. Случись им остаться наедине, Элис подсаживалась к нему и клала влажную руку на член. У него тут же начиналась эрекция, а Элис собственнически усмехалась, обнажая плохие зубы. Никто их в такой позе не застал, а ведь при всех прочих ограничениях эмоциональная сторона семейки порядком обжигала.
— Ты бы ей вставил, э? — спрашивал Спрэйк. — Ты бы ей вставил, старина Майки? Ну, мне-то все равно, вот только… — тут он разражался хохотом, — вот только те двое тебе не позволят.
Это Спрэйк его в Европу затянул.
Они убили турецкую проститутку во Франкфурте и миланскую дизайнершу в Антверпене. Под конец шестимесячного загула они как-то вечером оказались в Гааге, за ужином на террасе неплохого итальянского ресторанчика напротив отеля «Куррхаус». Вечерние сумерки наползали с моря, песок задувало на площадь. Над столами качались лампы, тени бокалов неуверенно ерзали по скатерти, образуя сложные затменные и полутеневые конфигурации наподобие планетных. Спрэйк дернулся было к ним, потом уронил руку, словно утомившись.
— Мы тут как медведи в клетке, — пожаловался он.
— Тебе бы хотелось, чтобы мы ушли?
— Креспелле с рикоттой, — зачитал Спрэйк и швырнул меню на столешницу. — Ну что за хрень собачья?
Спустя пару часов появился юноша. Росту в нем было пять футов десять дюймов,[27] на вид — лет двадцать шесть. Волосы зачесаны назад и заплетены в косички, одет в желтые брюки с высокой талией и такие же подтяжки, в руке мягкая игрушка того же цвета. Телосложения худощавого, однако плечи и бедра слегка округляются, на лице самодовольное и лукавое выражение человека, склонного выкобениваться на публике.
Спрэйк усмехнулся Кэрни.
— Ты на него глянь, — зашептал он. — Он хочет, чтобы ты его в концлагерь бросил за мужскую красоту. А тебе охота его придушить, потому что он дебил.
Он вытер губы и встал.
— Возможно, вы найдете общий язык.
Позже, в гостиничном номере, когда они глядели на то, что сотворили с юношей, Спрэйк заметил:
— Вот видишь? Если это тебя ничему не научит, то я уже не знаю…
Кэрни только уставился на него. Спрэйк процитировал с нескрываемым отвращением наставника к тупому ученику:
— Сколь поразительно было им обнаружить, что они всегда пребывали в лоне Отца, сами того не понимая.
— Простите? — произнес юноша. — Что вы сказали?
В итоге данные Спрэйком обещания мало к чему привели. Хотя союз их нельзя было назвать однозначной ошибкой, Спрэйк проявил себя ненадежным пособником, чьи мотивы, похоже, оставались скрыты даже для него самого за плотной завесой метафизики, которой он все поверял. В тот день, в вагоне юстонского поезда, он просто искал, кого бы зацепить, кого бы втянуть в folie à deux[28] ради собственных эмоциональных амбиций. Был он, в общем-то, пустобрех.
* * *
Стемнело. Свечи озаряли жилище Анны Кэрни мерцающим светом; Анна ворочалась во сне, высовывала руки из-под одеяла и что-то бормотала. Из Хаммерсмита по трассе A316 проезжали редкие машины, пересекали мост и с шумом удалялись на юг и запад. Кэрни подбрасывал кости. Кости щелкали и перекатывались. Двадцать лет он играл в эту потайную головоломку, ставшую центральным элементом головоломки его жизни. Он поднял кости, взвесил на ладони, снова швырнул — просто поглядеть, как они подскакивают и перекатываются по ковру, словно насекомые, застигнутые тепловой волной.
Вот как они выглядели.
Несмотря на цвет, сделаны не из слоновой и не из человеческой кости. На каждой грани кракелюр тонких трещин, и Кэрни когда-то подозревал на этом основании, что кости фарфоровые. Может, и фарфоровые. Наверняка древние. Он ни в чем не был до конца уверен. Вес и прочное ощущение костей на ладони напоминали ему о покерных фишках или игральных костяшках для маджонга. Каждую грань украшал глубоко выгравированный символ. Метки эти были цветными. (Некоторые цвета, в особенности оттенки красного и синего, всегда казались Кэрни слишком яркими на свету. Другие же, напротив, слишком тусклыми.) Символы не поддавались толкованию. Он полагал, что взяты они из пиктографического алфавита. Время от времени набор символов менялся, будто бросок воздействовал на саму систему. Он не знал, что и думать. Продуктивнее было давать символам имена. «Порыв Вортмана». «Высокий дракон». «Великие оленьи рога». Он понятия не имел, какой частью подсознания порождаются они. Все имена внушали ему беспокойство, а от «Великих оленьих рогов» по коже прямо мурашки ползли. Попадалась ему штука вроде кухонного комбайна. И другая, похожая на корабль, старый корабль. Взглянешь на нее под определенным углом — и она совсем как старый корабль. Посмотришь под другим — и там вообще ничего нет. Пользы с этого не было никакой; но почем знать, какая грань выпадет верхней? За много лет Кэрни всякого навидался в этих символах. Видел он число π, постоянные Планка, модель последовательности Фибоначчи. Видел и то, что показалось ему схемой расположения водородных связей в автокаталитическом центре примитивного фермента.
Каждый раз, поднимая кости после броска, он знал о них не больше, чем в первый. Каждый день он начинал заново.
Он сидел в спальне Анны Кэрни и бросал кости.
Почем знать, с какой стороны на них смотреть?
Вздрогнув, он увидел, что выпали «Великие оленьи рога». Он быстро перевернул кости и спрятал в кожаный футлярчик. Без костей, без правил, которые он составил для толкования комбинаций, без чего-то он больше не мог принимать решений. Он лег рядом с Анной, оперся на локоть и стал наблюдать за ней во сне. Она выглядела истощенной и странно спокойной, словно разом состарилась. Он прошептал ее имя. Она не проснулась, но что-то пробормотала в ответ и едва заметно развела ноги. От нее явственно веяло теплом.
За две ночи до того он наткнулся на ее дневник и прочел там:
* * *
Я смотрю на фото, которые Майкл сделал в Америке, и уже ненавижу эту женщину. Вот она смотрит с Пляжа Чудовища через залив, прикрывая рукой глаза. Вот раздевается, пьет; достает из воды принесенный морем хлам, не переставая улыбаться. Танцует на песке. А вот лежит, опершись на локти, перед камином без дров, в мягком шерстяном джемпере и светлых брюках. Камера обходит ее кругом. Она усмехается любовнику-оператору. Ноги ее согнуты в коленях и слегка разведены. Тело ее расслаблено, но нисколько не чувственно. Любовника это, вероятно, разочарует, как и тот факт, что она выглядит так хорошо. Может, что-то в комнате? Камин то и дело ей изменяет; рамка картинки становится слишком голой, а женщина — слишком расслабленной. Ее энергия проецируется за пределы снимка. Она ищет его взглядом. Жуть да и только. Он же привык видеть ее тощей, с впалыми щеками, считывать язык тела, промежуточный между болью и сексом. Она перестала быть знакомой ему женщиной, сама ли по себе или под воздействием какой-то потребности. Он же привык видеть ее более жалкой.
Он ни за что не полюбит такую счастливицу.
