– Какой болью? Если понятия не имеешь, о чем говоришь, то, по крайней мере, молчи!
– Нельзя быть таким озлобленным на весь белый свет, Александр. А ведь ты чудовищно озлоблен. Я хочу помочь тебе преодолеть эту злобу внутри себя. Я обещала федерации, что сделаю это, и, похоже, сделала, хотя сам ты этого еще не понимаешь.
– Федерации?! Ты хочешь сказать, что вы обсуждали меня во время своих лесбийских оргий? Да тебе лечиться надо!
– Нет, Александр. Это тебе надо лечиться. Судя по тому, как ты обращаешься с женщинами, ты действительно болен. Пойми, что, оскорбляя нас, ты оскорбляешь себя. И я оказалась права – это все потому, что ты по-прежнему тоскуешь по своей цыганке. Неужели память причиняет тебе такие страдания?
Я отвернулся.
– Бедный Александр! – проворковала Джессика.
– Может быть, мы все-таки сменим тему? – огрызнулся я.
– Конечно, сменим. Но если я смогла понять и принять этот факт, то почему ты не сможешь сделать того же самого? В конце концов раз уж мы собираемся пожениться, мне придется жить и с ней тоже, разве не так?
Я резко обернулся, не веря свои ушам:
– Что-что мы собираемся сделать?!
Джессика засмеялась, и в этот момент я ненавидел ее так, как никого и никогда с того самого дня, как узнал правду об Элизабет.
Она начала перелезать через изгородь, и я схватил ее за руку:
– А теперь, Джессика, я хочу, чтобы ты крепко-накрепко запомнила одну вещь. Я не имею ни малейшего желания жениться на тебе, равно как и ни на ком другом. Так что…
– Договорились. – С этими словами Джессика чмокнула меня в щеку, легко перепрыгнула через ограду и побежала по полю обратно, к тому месту, где остались ее родители.
Глава 11
Я ненавидел ее, и в то же время это было какое-то наваждение. Чем сильнее я старался держаться от нее подальше, тем хуже мне это удавалось. Казалось, что Джессика оплела меня паутиной, которую я не в силах был разорвать. Когда у нее возникало желание, она выползала из логова, удовлетворяла свою похоть, после чего отбрасывала меня прочь, как использованную салфетку. Недели складывались в месяцы, а я все продолжал и продолжал с ней встречаться. Ее независимость и непостоянство буквально сводили меня с ума. Вечные поиски смысла жизни продолжались, и мне недвусмысленно дали понять, что от меня и этом вопросе нет никакой пользы. Ее потребность в обретении собственного «я», признания и определенного социального статуса была неиссякаемым источником наших постоянных ссор, но со временем она уже не могла без меня обходиться, так же как и я без нее.
Генри не скрывал своего презрения к Джессике, но это, как ни странно, лишь еще больше раззадоривало меня. И когда мы с ней решили оставить наши комнаты в колледжах и снять небольшой домик на окраине Оксфорда, я даже подумал, что вместе с моим переездом придет конец и нашей многолетней дружбе с Генри.
– Ты сошел с ума! – кричал он, стоя на пороге комнаты и наблюдая за моими сборами.
– Возможно, – невозмутимо отвечал я, снимая со стены Энзора и невольно морщась при воспоминании о вечере нашего знакомства с Джессикой.
– Она нехороший человек, Александр, поверь мне. Ведь ты же знаешь, что она спит и с другими, кроме тебя!
– Угу. Знаю, – кивнул я.
Генри в отчаянии ударил кулаком по стене:
– И ты можешь так спокойно говорить об этом? Господи, Александр, мне начинает казаться, что передо мной совершенно незнакомый человек.
Я рассмеялся:
– Генри, тебе не кажется, что это начинает напоминать любовную ссору?
Генри даже не улыбнулся. Наоборот, я видел, что он с трудом сдерживает слезы. Отвернувшись, я начал собирать свои бритвенные принадлежности, но следующий вопрос заставил меня резко обернуться, судорожно сжав в руке бритву.
– Это из-за Элизабет, да?
По молчаливому уговору эта тема считалась запретной с тех пор, как мы покинули Фокстон.
– Я знаю, что это из-за нее. Джессика не отказала себе в удовольствии поставить меня в известность. Она позволяет тебе думать об Элизабет, когда ты спишь с ней, да?
Я почувствовал, как кровь отлила от моего лица.
– Ты сошел с ума…
– Нет!; Это ты сошел с ума! Ты хоть понимаешь, почему она это делает? Потому что таким образом она как бы никогда до конца не принадлежит тебе и вольна делать все, что ей заблагорассудится. Она просто использует тебя, Александр, бросает тебе вызов от имени всей женской половины человечества. И если ей удастся сломать тебя, то, с ее точки зрения, это можно будет считать одной из величайших побед феминизма.
– Ты сам не понимаешь, что говоришь.
– Я-то как раз понимаю! Я не собираюсь приносить себя в жертву какой-то сволочной мужененавистнице! Господи, да это же написано у нее на лице. Александр, неужели ты не видишь, что она сделала тебя всеобщим посмешищем? Неужели ты думаешь, что сможешь забыть Элизабет, если…
– Забыть Элизабет! Какого черта ты хочешь этим сказать? Да, я действительно совершил ошибку, потому что был тогда почти ребенком. Так почему бы гебе не последовать моему примеру и не забыть об этом? А что касается всей этой чуши насчет…
– Это не чушь, Александр. И я далеко не единственный, кому Джессика охотно рассказывала об том. Как ей удалось так привязать тебя к себе? Она что, в постели переодевается в форму медсестры?
– Да замолчишь ты наконец или нет!
Генри был очень бледен. Отведя взгляд от моего лица, он посмотрел на бритву, которую я по-прежнему сжимал в руке.
– Может быть, воспользуешься ею прямо сейчас? Советую тебе вскрыть вены прежде, чем это сделает за тебя Джессика. И попомни мои слова, Александр, эта женщина тебя погубит!
He успел я собраться с мыслями и что-то ответить, как Генри, с силой хлопнув дверью, ушел.
После этого случая мы не виделись несколько недель, но я настолько был занят Джессикой, что ничего не замечал. Моя нынешняя жизнь мало напоминала старую. Во-первых, пришлось привыкать к незнакомому мне прежде богемному кругу писателей и художников. Во-вторых, я буквально изнывал, целыми днями позируя обнаженным, в то время как Джессика стояла у мольберта и рисовала нечто совершенно непонятное. Это был ее сюрреалистический период.
Наша совместная жизнь очень быстро утратила прелесть новизны. А когда дом заполонили ее подружки-феминистки, которых я называл лесбийской бригадой, стала просто невыносимой. Тем более что Джессика вновь принялась посещать всевозможные феминистские сборища в разных концах страны. В это время Либеральная федерация женщин, членом которой она была, как раз пыталась протолкнуть в правительство закон о равной оплате труда. Правда, кроме этой, их заботило еще множество проблем, таких, как контрацепция, права работающих женщин-матерей, принятие закона против сексуальных домогательств по месту работы и, наконец, давний конек Джессики – допуск женщин к игре на бирже. Было немало и другого, но все это оставляло меня совершенно безразличным. Я не испытывал ничего, кроме раздражения, от бесконечных политических споров и дискуссий, которые велись у нас в доме всякий раз, когда Джессика не была в отъезде. Утомляла меня и постоянна борьба Джессики с собственными внутренними противоречиями. С одной стороны, она страстно верила во все феминистские идеалы федерации, а с другой – не только жила с одним из ярых врагов феминисток, но и начала по-настоящему к нему привязываться. Джессике никак не удавалось разрешить эту проблему, и она пребывала в конфликте с собой. Я тоже не мог примириться со многими вещами. Так, например, я никогда не настаивал, чтобы она готовила, мыла за мной посуду или гладила мои вещи. Я был вполне в состоянии обслуживать себя сам, что, собственно, и делал. Но порой у Джессики возникал хозяйственный зуд, и тогда она стремилась взять это в свои руки. Однако, утверждая, что делает все исключительно из любви ко мне, она уже через несколько минут начинала гневно обличать меня в том, что я унижаю ее достоинство, ее статус современной и независимой женщины, как и все мужчины, хочу превратить ее в рабыню, в красивую куклу, заставить рожать детей, чтобы потом воспитать их по своему образу и подобию. И вообще в мире не существует ничего более глупого, нелепого и высокомерного, чем мужчины!
