Но не хлебом единым жив человек! И для души мне много было отпущено в те времена. И письма, и встречи... Появился замечательный друг у меня Мария Вениаминовна Юдина. Да, та самая Юдина - знаменитая пианистка. Позвонила однажды, сказала - читательница. И стал я завсегдатаем на ее концертах в Консерватории, у Гнесиных. Очень много играла она Баха, а у меня как раз подошел "баховский" период. Был шопеновский: когда сочинял "Не хлебом единым". А теперь мне помогал Иоганн Себастьян Бах. А вот к Хиндемиту так Мария Вениами-новна и не смогла меня преклонить, но грозилась. Наверное ее хлопотами попали мы с женой на 1-й конкурс имени Чайковского. Ван Клиберн! Но больше всего - Серхио де Варелла Сид, португальский пианист. Божественный музыкант. Как он исполнял Цезаря Франка! Молился...
Мария Вениаминовна была всей душой предана музыке. И Богу. Ей не было никакого дела, в чем она одета, выходила на сцену в черном балахоне и в кедах - тепло или холодно у нее в квартире - жила на окраине Москвы в мансарде.
(Жена. Володя с ней по телефону переговаривался музыкальными фразами. Например, она, видимо, спрашивает, чем он занят. И вот вместо того, чтобы сказать "пишу, мол", он изобра-жает то место из "Бориса Годунова", интродукцию к арии Пимена "Еще одно, последнее сказанье..." М.В. была очень довольна.)
Как-то раз Мария Вениаминовна решила познакомить нас с семьей Тарховых. Елизавета Львовна Тархова, в прошлом - хирург в Боткинской больнице, большого ума, интереснейший собеседник. Александр Федорович Тархов - тоже интеллигентнейший человек, такой мягкий, уступчивый. Мария Вениаминовна прямо приказала: "Возьмите с собой своего Ваню. У них внуки Ваниного возраста, занимаются немецким, вот и Ваня с ними..." Так мы с женой и зачастили к самовару у Тарховых. И вот что из этого вышло.
3. МарусИна.
Она, прямо сказать, на голову к нам свалилась. В самые трудные времена нашей жизни появилась у нас домработница. Чрезвычайно хорошая, молодая и очень оригинальная женщина, Марусина. Вот. Тут так получилось. Говорю, зачастили мы в гости к Тарховым - больно уж интересные беседы, философские такие, там велись. Ходила там девушка. Румяная. Хлопотли-вая. Жила у них. Очень уж несовременная: ходила в таком черном длиннополом платье. Оказалось, монашка, вернее - послушница. Взяли ее из монастыря, откуда-то с Украины. Во время войны пропали ее родители. Малолетка, она жила в колхозе под общим присмотром. А присматривали за ней, за девочкой, очень плохо. У нее протекала хата, да и работала она в сырости - скотницей. Вот и получила ревматизм. У нее на коленях были свищи - рубцы так и остались. В один прекрасный день пришли монахи из расположенного близ монастыря и унесли ее, уже не могшую ходить, к себе в монастырь. И там начали ее лечить, и вылечили. В результа-те она прониклась исступленной верой в Бога. Я не видел никогда такой веры и такой доброты. Такого обязательства перед людьми. Но и гневаться умела. Покажется ей несправедливость по отношению к кому-нибудь - и она готова с вилами идти... Тарховым поручила ее игуменья монастыря, того, где она жила... И вот, наверное, от своих хозяев она узнала о нас, прислушива-лась, стоя у двери, когда мы с хозяевами сидели, чаек попивали. Только один раз мы откуда-то, отсутствовав, пришли домой, а у нас дома - пар, шум, звуки стирки отчаянной. И что же мы видим? Мы видим - дети все полны недоумения, пришла какая-то женщина, и сразу прошла внутрь квартиры, и как хозяйка сейчас же начала наводить чистоту. И вот мы смотрим, и что же... Марусина, она стирает нам белье. Пришла к нам. "Я, говорит, - пришла к вам, буду у вас жить" - представляете? И вот, она у нас несколько лет жила. Мы ее обучили грамоте, Наталка устроила ее в вечернюю школу. Она от нас, в конце концов, ушла, потому что ей нужна была прописка, а мы прописку сделать не могли, и тогда мы к соседу, чиновнику Госплана, ее переадресовали. Этот сразу ей прописку московскую организовал. Жила она у нас как член семьи, на равных с детьми. Но зарплату мы ей платили. Однако платить было нечем и потому вносили ее в особо заведенную книгу. Так что сначала бывало - не мы ей платим, а она нам... Как только мы сильно на бобах сидим, она исчезает и потом приносит не хватавшие на завтра - на послезавтра 10 или 20 рублей. Мы это в ту самую книгу записываем, куда недоданную ей зарплату записывали. И так вот мы жили с ней. Она никогда не ставила перед нами вопроса о том, чтобы ей возвратить заработанное, и только всегда ставила вопрос, что она может нам еще где-то раскопать у своих верующих старушек, ну и раскапывала. Потом, когда у меня начались заработки, мы с ней в конце концов полностью рассчитались. Вот какая была у нас Марусина. Заходит к нам иногда в гости. Она после этого была у министра начальницей штата прислуги. Только, должен сказать, что Марусина, ввиду ее чрезвычайной справедливости и сострадатель-ности к людям, не могла терпеть рядом с собой избытка материальных ценностей. К мадам министерше ящики привезли яблок и сложили эти яблоки в подвале. А был такой случай: министр с министершей уехали куда-то отдыхать. Приехав, они не находят у себя ни одного ящика яблок. Где они, ящики? А вот где. Как только они уехали, сразу Марусина выстроила весь штат прислуги в очередь, ящики открыла и всем справедливо яблоки раздала. Или, например, так. Госплановский чиновник, которому мы ее переадресовали, уехал с женой куда-то отдыхать. Марусину оставили присматривать за сыном. И тут она тоже навела справедливость. То, что лежало в изобилии в холодильнике и в шкафах - различные крупы, всякие такие яства - консервы, сахары, чаи, и потом, они получали по какой-то "заборной книжке", с полосой диагональной, продукты, книжка была полностью выбрана: ничего не осталось - все это Марусина упаковала в ящики и отослала на Украину каким-то нищим старушкам. Так что была даже на нее нам принесена жалоба, что она вот так обчистила квартиру. Никакого излишка, избытка она не допускала. Это просто чрезвычайно интересный субъект. Где она сейчас, не знаю. Может быть, уже и на пенсию вышла. Некоторое время работала медсестрой в санатории в Барвихе.
А как мы ее научили грамоте! Мы ее научили грамоте с помощью Мельникова-Печерского. Там про жизнь и быт монастыря и монахов. И вот, значит, немножко она поднаторела в чтении - занимались с ней мои дочки, - а потом, когда у нее чтение уже сдвинулось с места и она могла понять смысл читаемого, подсунули ей "На горах" и "В лесах". Этот смысл был близок ей, потому что это знакомый ей быт монахов. Тут уж она прилипла к книге. В голос рыдала над страницами, плакала, читала - невозможно было оторвать - и таким образом постигла грамоту. После этого послали ее в вечернюю школу. И тут ей очень помогли наши дочки. Это замечательное существо, Марусина. С благодарностью вспоминаю о ней всегда.
(Жена. Думаю, что надо кое-что добавить к рассказу о Тарховых. Дело в том, что Володя тогда был весь погружен в стихию Добра и Зла. Добро нормальное природное свойство человека, его и не заметишь, если не противостоит ему Зло. Так или почти так он рассуждал. И искал объективные критерии добра. Помню, сидим за завтраком, и начинаются разговоры об этих критериях. Ответишь ему, скажешь свою мысль, и - молчи: у него уже пошла реакция, не дай бог сбить его с родившейся идеи! И вот Тарховы, особенно Елизавета Львовна, оказались просто кладом в этом отношении. Очень верующая, в то же время глубоко образованная и способная терпеливо выслушивать оппонента. Это было удивительно: разница в возрасте больше 30 лет, а Володя как разойдется - спуску не дает! Ему важно разжечь собеседника, выплавить, так сказать, идею. А конкретно происходило так. Звонок. Елизавета Львовна: "Самовар уже кипит. Ждем". Мы тут же отправляемся: благо их дом на соседней улице, неподалеку.
Большой овальный стол. На переднем крае в вольтеровском кресле с подголовником сидит (восседает) хозяин, Александр Федорович. Перед ним выскобленная доска (Е.Л. любила русский быт) с караваем, а рядом - на другой доске - большой кус сыра. Александр Федорович приготовился: его задача - хлеб и сыр. Напротив в обычном деревянном кресле (А. Ф. страдал болезнью позвоночника, оттого и вольтеровское) - хозяйка. У самовара, который и вправду кипит. На столе иногда - конфеты, барбарисовое варенье из собственных (с дачи) ягод. Бывает и колбаса. Все так обставлено, так сервировано, что прямо зовет и к чаю, и к беседе. И всех объединяет большой, висящий над столом оранжевый абажур. Настоящее московское интеллигентское застолье.)
4. Надежда Александровна Павлович. Сижу за письменным столом у раскрытого настежь окна, дышу сосновым воздухом - отхожу после очередного инфаркта. И где это я так удобно устроился? В моем приволжском замке. Да-да, пусть скажут, что я не прав, называя это здание замком. Для нас это замок. Пусть даже стены не оштукатурены - кирпичные, не все достроено. Замок - таков он и есть. Но ведь вот какая штука: его мне дала фортуна, этот замок. Сплошные чудеса... Когда-то у меня не было ни кола ни двора. Было четверо детей, была прекрасная, верная, любящая жена, которая есть и сейчас, конечно, готовая на все, Наталья Федоровна моя, - и были неприятности. И представьте себе, что мы летом должны были всю эту мелкоту отправить на дачу, на зелень, чтобы они нормально, как все советские дети, развивались близ воды, близ леса, на свежем воздухе. И всегда это была проблема. Надо куда-то их везти, где-то снимать. Дачу снимать дорого. Трудно было. И опять появился на горизонте меценат. Почему я и говорю можно в Бога уверовать... Когда нужда достигла своей крайней точки, раздался телефонный звонок. "Владимир Дмитриевич, с вами разговаривает Надежда Александровна Павлович, поэтесса. Вы не знаете меня? Ну, приходите, познакомимся. Я буду очень рада. Вы, наверное, не потеряете время зря. Мы с вами поговорим. Приходите. Я читала вашу книгу, она мне нравится". И мы с Наталкой пошли. Это была такая интеллигентная, вся на вид такая мягкая, такая бабушка - очень основательно в летах. Она недавно умерла, девяноста, по-моему, с чем-то лет... Это была бабушка непростая. Она писала стихи, похожие на стихи Ахматовой, и, кроме того, она давала нам понять, и писала об этом, что была близко знакома с Блоком. И в ее комнатке, где она жила, на письменном столе, за которым писала свои воспоминания и стихи, всегда стоял его портрет. И на стенах портреты. На полках - книги с его дарственными надписями. А еще Надежда Александровна была очень серьезным религиозным философом - писала под псевдонимом. Вот эта арбатская жительница, Надежда Александровна Павлович, она однажды вдруг сказала мне: "Я тебя усыновляю. Тигрик, - говорит (так она меня называла за напористость в религиозно-философских спорах, которые у нас с ней бывали), - буду тебе за мать, а твоим детям - бабушкой".
